Василий III - Борис Тумасов

Эти слова услышал боярин Версень. Наведался к Тверде. Поставив к стене посох, присел на лавку, посокрушался вместе с хозяином:

- Боярские фамилии Василий на глумление отдал. Добро наши только, а то многие. Ровно с челядью обращается. При дедах наших такого не бывало. Князья к боярам почёт и уважение выказывали.

- Истинно так, - печально согласился Твердя - Мы же словом за себя не вступимся, терпим. Вчера меня унизил, намедни боярина Яропкина за Мухамедку облаял, а то как-то князя Шемячича попрекнул: «Вы-де, Шемячичи, деда моего Василия ослепили. Весь род ваш на измену горазд, знаю вас…»[205]

Не вошла, вкатилась в горницу Степанида, уловила, о чём речь, вставила слово:

- Единиться вам надо, бояре, да постоять за себя. Версень поддакнул:

- Боярыня верно сказывает, молчать будем - вольностей лишимся, что от роду нам дадены. Васька нас в холопов своих обратит.

Погоревали бояре, посетовали, с тем и разошлись. Супротивное слово великому князю не всяк сказать осмелится.

Сергуня поблизости стоял и видел, как Степанка Твердю обхаживал. Противно. А когда Степанка от боярина воротился, упрекнул:

- Угодничаешь! Аль забыл, как он Антипа бил? - насупился. - Эх!

Степанка побледнел, на Сергуню с кулаками надвинулся. Игнашка едва успел встать меж ними, прикрикнул на Степанку:

- Не замай! Сергуня верно сказывает, зачем гнёшься перед боярином, словно челядинец?

Отвернувшись от Степанки, Игнаша взял Сергуню за руку.

- Пойдём.

Они направились к литейке. У Степанки от гнева пропала речь. Кто-то положил ему на плечо ладонь. Вздрогнул Степанка, поднял глаза. На него внимательно смотрел Богдан и посмеивался в усы:

- Не таи на них обиды, парень. Вслушайся, может, робятки правду сказывают. Но уж коли и пересолили, так по молодости кто не ошибается.

Степанка промолчал, насупился обиженно, а Богдан подморгнул и разговор о другом повёл:

- Слух есть, на той неделе пищальники за огневым нарядом явятся, не проворонь.

В воскресный день Игнаша позвал Сергуню в село. Хотели и Степанку с собой взять, да тот отказался. Пробудились они спозаранку, когда намаявшийся за неделю работный люд ещё спал. Вышли из барачной избы на заре. Прохладно. Первая изморозь робко тронула привялую траву. Сергуня поёжился, промолвил с сожалением:

- Зима настаёт.

- Летом оно и в самом деле лучше, не зябнешь, - поддержал его Игнашка.

Они покинули Пушкарный двор, пошли сонными улицами Москвы. Встречались редкие прохожие, и то всё больше купеческого звания. На торг торопились, лавки открывать, изготовиться к приходу покупателей.

Иногда протарахтит по сосновым плахам мостовой крестьянская телега, гружённая снедью, и свернёт на боярское подворье.

- Вишь, сколь съедают бояре, - промолвил Игнаша.

- Сытно живут, - поддакнул Сергуня. - Нам, работному люду, такое и во сне не видывать.

Снова шли молча.

В мясные ряды проехал обоз с разделанными тушами. Из-под прикрывавших их рогож выглядывали окровавленные окорока.

На окраине встретился сторожевой наряд из княжьей дружины. Воины одеты богато, не то, что Игнаша с Сергуней в рваных зипунах. Поверх кольчуг кафтаны тёплые. Под железными шлемами шерстяные шапочки, на ногах сапоги из толстой кожи. А Сергуня с Игнашей лаптями землю топчут.

За околицей избитая колеёй просёлочная дорога. Снопы давно уже свезли, и голое поле щетинилось жёлтым жнивьём.

Вдалеке лентой растянулись избы. То было село, где жил крестьянин Анисим, какому они со Степанкой траву косили. Хотел Сергуня сказать об этом, но Игнаша опередил.

- Нынче пора обмолота, - промолвил он - Люблю эту пору. Ты вот верно думаешь, что мы тут, на Пушкарном дворе, от роду? Ан нет. Мы на селе жили. Вот здесь… За князем Курбским числились. А когда на Пушкарный двор работный люд набирали, отец и подался туда. Ко всему, мать в ту пору похоронили… Я тогда совсем мальцом был… В селе же брат отца, дядя Анисим, остался.

- Коли у них один Анисим, то я его знаю.

От неожиданности Игнаша даже приостановился. Сергуня сказал:

- Однажды со Степанкой вот тут неподалёку повстречали.

- А-а-а! - протянул Игнаша - Один был либо с Настюшей?

- Это кто? - спросил Сергуня.

- Дочь дяди Анисима. Мне, значит, сестра.

День начинался тихий, солнечный. Пели на все лады степные птицы. В чистом воздухе далеко слышен их пересвист.

От села донёсся стук цепов, разговоры. Посреди села мужики обмолачивали рожь. Раздевшись до порток и став в круг, они усердно вымахивали цепами. Сергуня спросил, отчего две палки, скреплённые между собой крепкой кожей, назвали цепом, а место, где обмолачивают, - током. Но Игнаша лишь пожал плечами:

- Кто его знает. Так искони прозывают: цеп да ток. Спины у мужиков загорелые, от пота блестят. Вблизи от тока гора снопов. Бабы и подростки снопы под цепы кладут, а когда мужики обобьют, спешат отвеивать солому от зерна, ссыпать в коробья. То зерно сносят в амбары, отмерив добрую половину княжьему тиуну.

Увидел Анисим Игнашу, молотить бросил. В довольной улыбке растянулся рот:

- Племяш пожаловал! А это никак Сергуня? Старый знакомец. Где ж друг твой, Степанка, кажись?

И, не дождавшись ответа на вопросы, уже новые задавал:

- Брат как, Богдан? Поздорову ли?

- Кланяться велел, - успел ответить Игнаша.

- И добре. Настюша! - позвал Анисим.

- Чего? - откликнулась невысокая плотная девчонка в сарафане до пят и опущенном по самые брови лёгком платке.

- Гостей встречай, - сказал ей Анисим.

Настюша повернулась к Игнаше и Сергуне, радостно воскликнула:

- Игнашка!

Сергуню она словно не заметила. Он, однако, уловил, как Настюша метнула в него взглядом и тут же отвела взор. И ещё приметил Сергуня, что у Настюши под длинными тёмными ресницами глаза спелыми сливами синеют. Из-под платочка коса ниже пояса свисает.

Дрогнуло сердце у Сергуни, кровь к лицу прилила. В голове мысль молнией мелькнула: «Ежели поглядит на меня сейчас, догадается». И ещё пуще краской залился.

К счастью, Анисим позвал их:

- Ну-тко помолотите, согрейтесь с дороги, а Настюша нам тем часом щец сварит.

За работой не почуяли, как и день минул. К вечеру, на заходе солнца, покинули село. Дорогой Игнаша подтрунивал:

- Вижу, понравилась тебе моя сестра. Она у меня и в самом деле ладная да душевная.

Сергуня смолчал. Да и что отвечать Игнаше? Разве соврать, но к чему?

День ото дня становился Степанка нелюдимей. Не проходила обида на Сергуню и Игнату. Терял веру и в пушкари попасть. Временами подумывал, не податься ли в казаки, на окрайну, как Аграфене обещал.

Приметил Богдан, что со Степанкой неладное творится, попробовал поговорить, сказать, что не к добру распаляет себя, попусту, но тот и слушать не захотел.

Чем окончилось бы всё, кто знает. Скорей всего, сбежал бы Степанка с Пушкарного двора, и числился б он по спискам беглым от дел государевых, кабы не явились вскорости за огневым нарядом пушкари.

Уломал Богдан их боярина взять Степанку к себе. «Не беда, что пятнадцатое лето живёт на свете, телом крепок и уж больно охоч к огневому наряду. Надежды парень подаёт немалые. Выйдет со временем из него отменный пушкарь…» И хоть был тот боярин молод, но без спеси. К словам старого мастера прислушался.

Глава 5. МОСКОВСКИЕ БУДНИ

Князь Курбский возвращается в Москву. На государевой псарне. Батоги за недоимку. Тиун Ерёмка.

Государево заступничество. Игумен Иосиф и государь Василий. Пыточная изба.

Зима доживала последние дни.

По ночам ещё держались морозы, но днём солнце выгревало и звонко выстукивала капель. Дорога под копытами превратилась в снежное месиво. Скользко.

Лес голый, мрачный.

Сиротливо жмутся берёзы, сникли осины, качают в высоком небе игластыми головами сосны и даже вековые дубы стонут на ветру. И тепло только разлапистым елям. Стоят себе красуются. Длинной лентой растянулся санный поезд князя Семёна Курбского. Княжья челядь, охранная дружина скачут впереди и позади поезда.

Курбский откинулся на подушках, остался один на один со своими заботами.

Из Вильно пришлось уехать нежданно. Три лета провёл князь Семён при дворе великого князя Литовского. Хоть давно тянуло домой, в Москву, но не мог. Прикипел сердцем к великой княгине Елене. Но о том князь Семён даже виду не подавал. И не потому, что опасался гнева её мужа, великого князя Александра, а берег честь Елены.