Василий III - Борис Тумасов

- Небось сама сыта, - посетовал Степанка, - а тут калача пожалела.

- Я как деньгой обзаведусь, так попервах пряников и пирогов натрескаюсь и всех, кто пожелает, накормлю до отвала, - сказал Сергуня.

Степанка хмыкнул:

- Так уж и накормишь. Да у тебя сроду и денег столько не будет, чтобы всех насытить.

- Может, и так, - печально согласился Сергуня.

У самой Москвы-реки скоморохи-дудошники народ потешают, а у кремлёвских ворот гусельник выбренькивает. Немало, верно, перевидел он, исходив по Руси. Одежда на гусельнике - лохмотья, лицо обветренное, тёмное, но песни радостные, лёгкие для души. Послушали его Сергуня со Степанкой, и вроде есть перехотелось.

Прокатил через площадь боярин. Колымага цугом запряжена, немазаные колеса скрипят на все лады, а боярин сидит важный, нос задрал и на люд никакого внимания.

Тут Степанка Сергуню за рукав цапнул:

- Гляди, Аграфена!

Повернулся Сергуня. Боярышня складная, хороша собой.

- Красивая! - прицокнул языком Сергуня.

Аграфена не замечает Степанки, смотрит на качели. Дёрнулся Степанка и застыл. Теперь и Сергуня приметил, отчего испугался Степанка, почему за народ прячется. Позади Аграфены журавлём вышагивает боярин, от какого они со Степанкой убегали.

- Версень, отец Аграфены, - шепнул Степанка.

- Вижу, пойдём подобру.

Пробираясь меж народом, они незаметно покинули Красную площадь.

Уже зайдя в ближнюю улицу, Степанка огляделся, перевёл дух облегчённо:

- Избави попасться ему на глаза, и на Пушкарном дворе спасенья не станет.

Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженная жердями, желтела созревающая рожь. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня, избы в три, с постройками, а у темневшего леса - лентой большое село. От Москвы к деревне и селу тянулась избитая колеёй дорога.

Вышли Сергуня со Степанкой в поле, остановились. Простор вокруг, воздух чистый и тишина. Не то, что на Пушкарном Дворе, литьё горло дерёт и от грохота в голове гул.

Неподалёку крестьянин, в лаптях, длинной рубахе навыпуск, усердно вымахивал косой. Тут же поблизости телега вверх оглобли задрала, лошадь выпряженная пасётся. У мужика под косой трава ложится полукругами. Увидел незнакомых парней, косить перестал.

- Чьи будете?

- С Пушкарного двора мы, - ответил Степанка.

- Слыхал о таком, - кивнул крестьянин и ловко провёл бруском по лезвию косы туда-сюда. - А меня Анисимом звать.

- Дай-ко, - попросил Сергуня, - давно не держал в руках.

Ловко взмахнул литовкой, вжикнуло железо по траве. Враз припомнился Сергуне скит, косовица на лесных полянах, ночёвки на привялой траве.

Широко берёт Сергуня, мужик только хмыкает:

- Горазд, горазд.

Прошёл Сергуня полосу вперёд и назад, спина взмокла. Степанка его сменил. У того рядок поуже в захвате, но зато идёт Степанка быстрей, сноровистей. Сразу видать, крестьянский сын, в селе вырос.

Вымахивает, и мнится ему, что не Сергуня на его работу глядит, а Аграфена. Стоит за Степанкиной спиной, им любуется. Радостно на душе у Степанки, легко.

Косили, пока Анисим не сказал:

- Будя, - и достал с телеги узелок.

Выложил на траву ржаную лепёшку и четвертинку сала, позвал:

- Налетай, помощники!

Ели весело, запивали поочерёдно молоком из кринки. Поев, Сергуня улёгся на спину. А над головой синее небо без облачка… Степанка рассказывал мужику о своём житьё-бытьё, а тот поддакивал и тоже жаловался:

- Боярин, говоришь, наказывает? И у нас не лучше. Мы за князем Семёном Курбским числимся. Вон та деревня и село - всё его. Князь в Литве, а тиун его как что, так и катует смердов. Жизнь, она нашему брату везде одинакова. Так-то! Будет время, ко мне на село наведывайтесь.

На Пушкарный двор воротились поздно. В барачной избе храп вовсю, темень. Умащивались на нарах на ощупь. Степанка шептал Сергуне:

- На той неделе, как в город пойдём, ты подкарауль Аграфену. Скажи ей обо мне. Да не проговорись, где я, а то она ненароком скажет отцу. Я бы сам к ней сходил, да опасаюсь боярина. И дворня меня признает, схватят, не вырвусь…

Аграфену отец чуть не силком тащил на богомолье. Ещё бы куда ни шло поблизости, а то в Симонов монастырь. Будто в Кремле церквей мало.

Пока боярин Версень собирался, Аграфена выскочила во двор, съехала на животе по перилам высокого крыльца, осмотрелась. Чужой кот подкрадывался к воробьиной стае, прищурился. Проползёт, затаится. Воробьи, беды не чуя, клюют рассыпанное зерно, щебечут.

Подняла Аграфена с земли камень, запустила в кота. Воробьи разлетелись, а кот фыркнул, полез на забор.

Какой-то отрок, белобрысый, в растоптанных лаптях, робко заглядывал в ворота, манил пальцем Аграфену. Аграфена мальчишке кулак показала, но тот не уходил. Любопытно стало Аграфене, чего ему от неё потребовалось, подошла. Отрок сказал скороговоркой:

- Степанку помнишь? Кланяться велел. В прошлый воскресный день видели мы тебя, да ты не одна была.

- Степанка где, почему сам не пришёл? - удивилась Аграфена.

- Боярина боится.

- Вот те, - насмешливо протянула Аграфена. - Трусоват Степанка, а ещё храбрился… Ты скажи ему, как выбьется в званье великое, пусть меня не запамятует. Хочу я его именитым видеть. - И, поворотившись на каблучках, убежала.

Сергуня в толк ничего не взял, о какой именитости речь, но не кричать же вслед, потёр затылок и поплёлся от боярских ворот.

Однако Степанке понятны слова Аграфены. Не забыл обещание.

День ото дня не мило Степанке пушкарское ремесло, но куда податься? Терпит. Подчас зло берёт на Сергуню, что тянется он к работе, во всё вникает. Степанке же огневой наряд нравится, ему бы пушкарём стать.

Заметил это Богдан, пообещал:

- Коль не по душе мастерство литейное, и не неволься. Но не торопись покидать нас. Может случиться, попадёшь в пушкари. Дождись, когда явится государев наряд за пушками, просись у их огнестрельного боярина, гляди, и возьмёт он тебя. Я же слово замолвить обещаю. А пока к пушке приглядывайся, секреты её познавай. Она, что дитё малое, сноров любит. И стреляет по-разному: у одного рявкнет, да попусту, у другого не промахнётся. Тут и глаз нужен, и ветер учесть потребно, и знать, сколь порохового зелья засыпать. Да ко всему пушка пушке рознь. - Богдан подвёл Степанку к навесу, где, сияя медью, выстроились готовые пушки. - Вишь, затинная пищаль, стреляет из-за укрытия дробинами, рядом с ней короткоствольная можжира. Она для навесного боя предназначена. Из неё ядрами крепость обстреливают. Тут на зелье пороховое упор. Да не забудь, можжира, что на нашем Пушкарном дворе сработана, двойной пороховой заряд выдюжит, не опасайся.

Каждую пушку Степанка обхаживал по нескольку раз, в зев заглядывал, рукавом пыль со ствола смахивал, не терпится ему, ждёт не дождётся, когда за огнестрельным нарядом придут княжьи воины.

Попробовал было Сергуня отговорить друга, сулил, мы-де, погоди, дай срок, обучимся, такую пушку выльем, всем на зависть, но Степанка того и в разум брать не хотел. С той поры начал отдаляться Степанка от Сергуни, охладевала их дружба.

На Покров прихватило Твердю. От боли корчился Родивон Зиновеич, за пузо двумя руками хватается.

Мастеровые друг другу подмаргивают, посмеиваются:

- Эк разбегался болярин, не иначе с жиру.

А Тверде час от часу не легче. К обеду совсем невмоготу, еле голос тянет. Поманил Степанку:

- Помоги до колымаги добраться.

Степанка и рад. Глядишь, приметит отныне боярин да к пушкарям определит. Угождает Степанка Тверде, чуть не на загорбке донёс до колымаги, усадил бережно, сам в ногах примостился, поддерживал всю дорогу. С рук на руки передал боярыне Степаниде. Та всколготилась, заохала. Беда какая! Великого князя бранным словом помянула. Видано ли такое, силком угнать боярина на огневой двор. Не оттого ль беда с ним приключилась?

Неделю хворал Родивон Зиновеич. Уж боярыня его и парила, и дубовой корой поила, насилу боль унялась. За болезнь даже телом подался, исхудал, кожа на щеках мешками обвисла. И боярыня Степанида сдала. Раньше, бывало, день начинается, Родивон Зиновеич отправляется голубей гонять, а Степанида скуки ради по хоромам колобком перекатывается, на челядь покрикивает. Нынче же по вине Василия не стало покоя в боярском дому.

Но то всё ещё ничего, коль не дошли б до Тверди слухи. Государь, прознав о его болезни, принародно насмехался. «Медвежья хворобь-де у боярина Родиона не переводится ещё от татарского переполоха».