Осенний Лис - Дмитрий Скирюк

— Эгей, чего ты там засел? — окликнул он Жугу. Махнул ведром. — А я тут вон, гляди — грибков набрал. Нажарим!

Жуга лишь кивнул, думая о своем. Отросшие рыжие волосы травник зачесал на затылок и связал ремешком в пучок.

— На мага хочешь быть похожим? — Шварц уселся, вывалил грибы и вынул нож. — Ну-ну. Напрасно, брат, стараешься, скажу я тебе. Думаешь, это конский хвост? Ха! Это у тебя лисий хвост! — он рассмеялся и потряс головой. Очистки так и сыпались с ножа. — Люблю грибы. Бывало в детстве поутру как сбегаешь в окрестный лес, к полудню наберешь, то-то славно! Вообще люблю поесть. Меня, помнится, и настоятель постоянно за это ругал. Смотри, говорил, Бертольд, чревоугодие есть грех, и смертный при том. А все равно пожрать люблю.

…Под белое вино грибы сметали в два счета, хоть и нажарили их перед тем большую сковородку — хоть сытная на вид была грибная снедь, а все ж таки пустая. Жуга опять устроился под деревом вздремнуть, монах же с Миланом завели ленивый разговор.

Вдали от города Бертольд заметно повеселел — вино, простор и свежий воздух сделали свое дело, к тому же «бесы», напугавшие его до полусмерти, оказались на поверку всего лишь навсего подгорной мелкой нежитью, подвластной, как и люди, времени, железу и молитве.

Жуга молчал, рассматривая браслет, и болтовня монаха проходила мимо слуха, пустая, словно плеск воды.

С браслета Золтан Хагг сорвал спираль. Зачем — Жуга не знал. Какой был в этом смысл, какую цель преследовал волшебник? Жуга вздохнул и вновь надел браслет на левое запястье. Пошевелил рукой. Пальцы двигались как-то неловко. В голове слегка шумело. Так или иначе, но теперь уже подвеску не вернешь, и оставалось лишь гадать, когда и как даст знать о себе какая-нибудь новая напасть. «Восток нас дурачит…» — донесся до слуха обрывок фразы. Жуга насторожился и прислушался к беседе.

— Что бы басурманы ни говорили, — лениво рассуждал Милан, — а только я скажу, что вино — это вещь.

— Во-во, — поддакивал Бертольд. — А я что говорю! Надо, надо было нам этому твоему Тибору на хвост подсесть!

— Пиво, кстати, тоже ничего, — бубнил из-под шляпы крестьянин. — Ежели, конечно, хорошее пиво.

— Да по нынешним временам простую воду-то и вовсе пить опасно! Я, признаться, тоже пиво пить люблю — пьянеешь от него как-то незаметно… — Шварц вздохнул, — как-то незаметно… как-то незаметно…

— Да… А ежели трубочку еще… А ты не куришь?

— Нет.

— Это ты зря. Когда вода холодная, без башмаков никуда…

— Сапоги… всмятку, с колесной мазью…

— …тот, кто есть, но нет кого…

— …круглая книга от корки до корки…

— …ымз — он и есть ымз, чего уж тут…

— …пере… тьфу…

Языки у обоих заплетались, все больше сбиваясь на детский лепет. Жуга, встревоженный, рванулся было встать и, охнув, повалился обратно на траву.

— Что за черт… — он сел и привалился к дереву.

В спине похолодело. Слюна ушла, язык ворочался во рту, сухой, шершавый словно вата. Перед глазами замаячил, закрывая взор, широкий серый круг — должно быть, красный («Во всяком случае, уж точно не зеленый,»— почему-то вдруг подумалось травнику) — кровь прилила к глазам. Вдруг дико захотелось пить. Жуга поднялся на четвереньки и ощупью пополз вперед, пока его растопыренные ищущие пальцы не коснулись котелка. Ни Шварца, ни Милана он уже не слышал.

Вода еще не успела остыть, и после первого же глотка голова закружилась так, что накатила дурнота. Круг перед глазами медленно вращался, постепенно завиваясь дымчатой спиралью. Круженье захватило без остатка. Мир исчез, и черная воронка уводила в бездну времени, где не было начала и конца, и каждое мгновение было лишь звеном в бесконечной цепи других таких же.

Время.

Не было прошедшего и будущего. Просто ВРЕМЯ. Травник ощущал его все сразу, целиком. Человека попросту могло нести с одного витка спирали на другой, но сама спираль просто БЫЛА. Она менялась тоже — менялась постоянно, странным, непонятным образом, иногда не без участия людей, но чаще — просто так, без всяческой причины, и невозможно было распознать, что именно являлось точкой перемены.

Спираль кружилась все быстрее, и угодивший в плен отравных грез Жуга никак не мог оттуда вырваться, пока не углядел во мраке яркий путеводный огонек мерцающего камня и не направился к нему.

Но добраться до него травнику было не суждено. Он еще успел почувствовать, как чья-то грубая рука, в кровь обдирая кожу, сорвала у него с руки браслет, и с криком провалился в темноту.

Черный водокрут сомкнулся.

…и исчез.

Удар. Наотмашь, по щеке. Еще один, еще… Голова мотнулась, безвольная, как тряпка. Жуга лежал, не чувствуя ни боли, ни обиды, одно лишь неудобство позы, и лишь удар под ребра, сильный и безжалостный, пробил барьер дурного сна, заставив травника негромко застонать.

Глаза упорно не желали открываться. Взор застилала пелена. В вечернем сумерке скользили тени по поляне. Он попробовал пошевелиться и не смог — ступни и локти схватывал ремень. Жуга мотнул тяжелой головой, скривился от боли и огляделся в поисках причины своего, столь странного сегодня пробуждения.

Искать почти что не пришлось — какой-то человек, совершенно Жуге незнакомый, стоял над ним, пихая в бок ногой, обутой в кованый сапог. То и дело по поляне туда-обратно проходили люди. Доносился негромкий чужой разговор. «Неужто турки?»— вдруг подумалось Жуге. Чуть в стороне щипали свежую траву семь взнузданных коней — для армии, конечно, маловато, но то наверняка была разведка, летучий небольшой отряд османской легкой кавалерии. Жуга ругнулся про себя, недобрым словом помянув монаха и его дурацкие грибы. Угораздило же так нарваться… Ладно, что хоть богу душу не отдали. Скосив глаза, он разглядел Бертольда и Милана — связанные спина к спине, они валялись на траве под дубом и признаков жизни не подавали.

Турок между тем, завидев, что пленник пришел в себя, нагнулся к нему, и Жуга смог разглядеть его подробнее. Был он в широких шароварах, при сабле, заткнутой в кушак, в зелено-серой долгополой куртке, худой и смуглый, будто бы обжаренный на жгучем южном солнце. Скуластое, с заметной желтизной в глазах лицо предводителя отряда украшала тонкая холеная бородка. Бегучая кольчужная броня облегала грудь и спину, оплечь вились ремни от сабли и колчана. Тугая полоса зеленой ткани в несколько слоев охватывала поверху округлый шлем-шишак.

— Норок, гяур, — недобро усмехнулся он, оскалив ряд ровных и белых зубов. — Думнявоастрэ ворбиць?

Жуга не сразу сообразил, что турок, по какой-то непонятной причине выбрал для общения с ним загорский диалект, который, хоть и правильно звучал в его устах, был в здешнем краю совершенно неуместен. Или другого не знает? Хотя, постой. Рубашку-то он купил в тех местах пошитую. А турок-то — гляди, заметил…