Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер

трудно было найти следы тяжёлого девятилетнего пребывания Лопухина в Кольском остроге, куда он был сослан Петром Великим за участие в деле царевича Алексея в 1718 году. В левой руке Лопухин держал краги и большую гренадерскую шапку.

Левенвольде поднялся ему навстречу.

— А, граф, очень кстати, — произнёс Степан Васильевич, протягивая ему руку.

Левенвольде показалось, что его рука слегка дрожала.

В выражении лица мужа Наталья Фёдоровна сразу подметила необычное, тревожное выражение.

— Что случилось, Степан Васильевич? — спросила она.

Лопухин осторожно, словно хрупкую драгоценность, взял руку жены и нежно поцеловал её.

— Дурные, ужасные вести, — дрогнувшим голосом ответил он, тяжело опускаясь на маленький табурет, где только что сидел Левенвольде. — Император умирает!..

Он уронил краги и шапку на ковёр и закрыл глаза рукой.

Левенвольде побледнел. Тысячи опасений за себя, за свою будущность в чужой, дикой стране, где судьба человека зависела от произвола первого временщика, охватили его.

— Как! — растерянно произнесла Наталья Фёдоровна. — Умирает?

Лопухин овладел собою.

— Да, — ответил он, — умирает. Проклятые Долгорукие, они погубили его! Им что! — с горечью и истинным отчаянием продолжал он. — Что им до того, что угасает последний отпрыск дома Петрова!.. Они думают только о себе! Немало зла натворили они — и боятся расплаты.

Лопухин встал и крупными шагами заходил по маленькой гостиной.

— Да расскажи же, что случилось? — упавшим голосом спросила Наталья Фёдоровна. — Где ты был?..

— В Воскресенском у царицы-бабки[3], Измайлова известили, — ответил Лопухин и продолжал: — Позавчера, как встал он с постели, всё было хорошо. Известно, не доглядели… Сам открыл окно и застудился. Теперь нет надежды. Что будет! Что будет! — схватился он за голову.

— Кто же наследует престол? — пересохшими губами спросил Рейнгольд.

Для него это был вопрос жизни и смерти. В его воображении мелькнуло прекрасное лицо цесаревны Елизаветы, ненавидящей Лопухиных и относившейся к нему с презрительным высокомерием.

— Кто? — повторил Лопухин. — Мужская ветвь дома Романовых пресекается…

— Елизавета! — воскликнула Наталья Фёдоровна, разделявшая тревоги своего любовника.

— Она ненавидит Лопухиных, — глухо отозвался Степан Васильевич. — Она будет преследовать весь наш род, как её отец преследовал. Девять лет я безвинно томился в остроге, и мой дядя погиб на плахе… Царица Евдокия всю жизнь прожила в заточении, и теперь что от неё осталось?.. Дряхлая монахиня! С её сыном, своим сыном, что сделал он!.. Его дочь наследовала его ненависть…

— Но кто же? — произнесла тихо Наталья Фёдоровна. Лопухин нетерпеливо махнул рукой.

— Говорят, существует тестамент покойной императрицы, — неуверенно начал Рейнгольд.

— Это об её дочерях, — возразил Лопухин, — об Анне да Елизавете.

— После смерти Анны, герцогини Голштинской, остался сын Карл, — сказал Рейнгольд. — По тестаменту, кажется, престол должен перейти к нему.

— Завещание сомнительно, — ответил Лопухин.

— Мой отец видел это завещание, — вмешалась Наталья Фёдоровна. — Там прямо было сказано: Анне Петровне с «десцедентами»[4]. Ежели же она была бы бездетна — то Елизавете.

Лопухин покачал головой.

— Никто не придаст значения этому тестаменту, — сказал он. — Долгорукие — сильны…

— Ты думаешь?.. — бледнея, начала Лопухина.

— Да, — угадав её мысль, взволнованно произнёс Лопухин.

Рейнгольд тоже притих.

Очевидно, Лопухин допускал возможность, что Долгорукие провозгласят императрицей государыню-невесту.

Тяжёлое раздумье овладело всеми. Все трое чувствовали себя как люди, находящиеся вблизи неведомой опасности.

— Я еду в Лефортовский дворец, — прервал наконец молчание Лопухин. — Не надо, чтобы неожиданно что‑то натворили Долгорукие.

— Если разрешите, я буду сопровождать вас, — сказал Левенвольде.

— Едемте, — коротко ответил Лопухин. Мужчины поцеловали руку Натальи Фёдоровны и поспешно вышли.

III

То и дело к Лефортовскому дворцу в Немецкой слободе, принадлежавшему некогда известному любимцу Петра Великого, подъезжали сани и кареты с форейторами. Залы дворца наполнялись представителями генералитета, Сената и духовенства. На улицах, прилегающих ко дворцу, толпился народ, охваченный смутной тревогой. Во мраке морозной ночи кровавыми пятнами горели фонари и дымящиеся факелы в руках скороходов. Сдержанно кричали форейторы: «Берегись!..», и молча выходили из экипажей имеющие доступ ко двору сановники.

Тревожное настроение толпы, окружавшей дворец, росло; необъяснимым путём, как всегда бывает, в народ проникли вести, что император умирает.

В умах москвичей ещё памятны были все волнения и бури, пережитые Москвой при переменах «на верху». Были в толпе старики, хорошо помнившие стрелецкие бунты. Смерть отрока-государя опять сулила им ряд ужасных возможностей. Всех пугало междоусобие дворцовых Партий. Слышались сдержанные разговоры. Чаще всех упоминалось имя Елизаветы.

А кареты, возки, сани — всё ехали и ехали…

В большом зале, прислонившись к колонне, стоял офицер в форме поручика лейб-регимента[5]. На нём был красный камзоле такими же обшлагами, воротником и подбоем, обшитый по вороту, обшлагам и борту золотым галуном. На лосиной портупее висела широкая шпага. Он был ещё очень молод, лет двадцати-двадцати двух. По выражению его лица, с большими любопытными, тёмными глазами, по его обособленности среди блестящего общества было сразу видно, что он ещё не свой здесь. Он с жадным любопытством следил за каждым вновь прибывшим, и его глаза перебегали с одной залитой золотом фигуры на другую и останавливались с любопытством на чёрных рясах иереев в белых и тёмных клобуках, украшенных брильянтовыми крестами.

— Ну что, князь, в диковинку? Сразу всех повидали, — раздался за ним тихий голос.

Молодой князь быстро повернулся. Перед ним стоял молодой капитан в одной с ним форме.

— А, — радостно произнёс названный князем, — это вы, Пётр Спиридонович! Верите ли, голова кругом идёт.

— Знаю, знаю, — отозвался Пётр Спиридонович. — Прямо из чужеземщины, ничего не зная, что творится здесь, да попасть сюда, да в такой момент! Есть отчего разбежаться глазам, Арсений Кириллович.

— Да, Пётр Спиридонович, — ответил князь. — Верите ли, как во сне себя чувствую. Недели нет, как я здесь. И что же? Ну, право, как во сне! Что батюшка подумает! Нет, — продолжал он с увлечением, явно обрадовавшись собеседнику, — вы ведь знаете. Приехал я после заграницы, прямо из Парижа, к отцу, он говорит, поезжай в Петербург, пора послужить. Я что же, с радостью согласился. Приехал с батюшкиным письмом прямо к фельдмаршалу князю Долгорукому в Москву[6]. Ведь мы в родстве, Шастуновы и