Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

class="p1">Крестьяне в Динабургском уезде сами решились расправиться с бунтующими помещиками. В имении Платера они наделали пропасть беспорядков. Те же стремления обнаруживаются и в других западных губерниях. Да что же и делать крестьянам? Их душит революционный комитет, а правительство не оказывает им защиты.

Самарское дворянство постановило приговор: вызвать из-за границы, и особенно из Парижа, наших путешественников, которые терпят там всяческие оскорбления русского имени и все-таки продолжают там жить.

Встретил у католической церкви похороны митрополита Жилинского, который на днях умер.

Вечером был Сухомлинов, который едет в Малороссию, по поручению министра, собирать какие-то сведения.

26 апреля 1863 года, пятница

Польские студенты и гимназисты сожгли Горыгорецкое училище, перерезав прежде инвалидную команду.

В Варшаве царствует совершенная анархия. Если есть там тень порядка, то ею обязаны мы революционному комитету, а никак не нашему правительству, которое, однако, держит город в осадном положении. Полиция там состоит из поляков.

Против варшавского управления общее негодование.

Теперь знакомые не спрашивают при встрече друг друга: здоровы ли вы? — а: война или мир?

Назимова, говорят, заменяют Муравьевым-Карским.

27 апреля 1863 года, суббота

Претензии человека — претензии полубога, если не Бога, а судьба его такая же, как последнего червя. Не странно ли это?

Заседание в Академии и факультетском собрании. Говорят о странном адресе войска Донского. Они собирались в числе сорока полков, снарядились совершенно на бой и выступили к пределам своей земли, послав всеподданнейше представить государю, что они готовы: куда он повелит им идти?

28 апреля 1863 года, воскресенье

Зашел к Княжевичу. Там услышал весьма неприятную новость, что наших наголову разбили поляки. Нашими начальствовал Витгенштейн.

Между кадетами какого-то корпуса открыли несколько человек, которые приготовляли порох для поляков.

В Витебской губернии разграблена казенная почта.

Это была огромная ошибка, что Константин Николаевич позволил полякам безнаказанно оскорблять русских — кидать в них грязью, даже плевать на солдат и офицеров. Это, конечно, заставило общественное мнение в Европе сильно усомниться в праве нашем на Польшу, в праве, не только не защищаемом, но явно нами самими не признаваемом. А с другой стороны, оно придало полякам бодрости, самоуверенности; нам же всем показало крайнюю слабость нашего правительства и утвердило в мысли, что нечего рассчитывать на его благоразумие и силу.

30 апреля 1863 года, вторник

Разрешил давно и неприятно занимавшее меня недоумение. Пребывание мое в Римско-католической академии, по нынешним обстоятельствам, с каждым днем становилось для меня тяжелее, фальшивее. Не то чтобы в слушателях или начальстве я встретил что-нибудь неприязненное себе или русскому элементу: напротив, я лично продолжал пользоваться, как и во все время моей службы, отличным расположением тех и другого. Что касается до русского элемента, то, по крайней мере наружно, ни одним словом, ни мановением, так сказать, никто из них тоже не выразил ничего враждебного. Что же там происходит у них в сердцах — я не имею ни права, ни возможности знать этого и допытываться. Но все-таки отношения наши не могли не быть странными? — тем более что по конкордату ни один православный-преподаватель не должен быть в академии. Я оставался там один и был удерживаем, так сказать, насильно самими академистами, которые не раз на мои просьбы уволить меня отвечали мне самыми жаркими просьбами не оставлять их. Между тем на днях я два раза получил от инспектора извещение, что лекций моих в такой-то день не будет. Потом я раза три сам не пошел на лекцию. Я хотел спросить совета у директора департамента иностранных исповеданий графа Сиверса. Но этот не захотел меня принять, когда я два раза к нему приходил. Что мне оставалось делать? Подать прямо в отставку я считал неловким. Я придумал написать инспектору следующее письмо:

«По не зависящим от меня причинам и, к сожалению моему, не мог читать уже несколько раз лекций в Римско-католической академии. Наступившие за сим экзамены в университете для студентов, допущенных к ним по закрытии последнего, и усиление испытаний для домашних учителей и учительниц делают для меня совершенно невозможным в в настоящее время посвящать труды мои академии. Дабы такая остановка не причинила для последней какого-либо неудобства, я честь имею уведомить вас, милостивый государь, о вышесказанном, с тем, что не признает ли начальство академии полезным возложить преподавание русской словесности вместо меня на кого-либо другого».

Это письмо я сегодня и отправил к инспектору Вожинскому.

1 мая 1863 года, среда

Весь почти апрель был очень хорош: тепло и солнце. Вот и май, и начало его также хорошо. Деревья видимо начинают опушаться молодою зеленью, даже большие начинают понемножку выходить из скептического положения и больше доверять ласковой улыбке солнца. Что будет дальше и не заплатится ли нам за это в конце мая или в июне чем-нибудь вроде 7 градусов тепла или страшного северо-восточного дуновения — это мы после узнаем, а теперь что хорошо, то хорошо. А у нас еще нет и помина о даче.

2 мая 1863 года, четверг

Заседание в Академии, экзамены гувернанток. Вечером заседание факультета у попечителя для извещения о предстоящем открытии университета. Я, кажется, пока остаюсь.

Весы, по-видимому, склоняются на мир. Англия и Франция, особенно последняя, сильно смягчили тон своих настояний. Россель объявил в парламенте, что войны не будет. Швеция, получив от Финляндии объявление, что та вовсе не желает отложения от России, дала знать, что она не имеет повода к войне.

3 мая 1863 года, пятница

Заседание в Академии наук. Тут же заседание в комиссии для присуждения Уваровских премий. Я читал мой отчет о двух комедиях, из которых присуживал премию комедии Островского «Грех да беда на кого не живет». Другие члены комиссии, не знаю почему, кажется, не хотели дать ему премии.

Майков вечером читал у меня свою пьесу «Смерть Люция». Вещь истинно прекрасная.

4 мая 1863 года, суббота

Что же такое жизнь, когда лучшая из добродетелей есть презрение жизни, а учение, проповедующее презрение, это есть высшая степень мудрости.

Я не знаю, в жизни и судьбе человеческой есть что-то столь непрочное, что кажется невозможным считать их за что-нибудь серьезное. Право, все похоже на обман, иллюзию, на фантасмагорию. Существенная сторона жизни дает себя чувствовать только страданиями, и потому-то первый закон для всего живущего и самое решительное из его стремлений есть избегать страданий.

Человек постоянно опасается человека. Между умными людьми эти опасения особенно обыкновенны. Каждый из них очень хорошо знает и лживость другого и способность его вредить