Дневники - Николай Мордвинов

20/X

Телепередача третьей картины «Маскарада».

Опять поворот. Театр не прислал декорации. Играли в бархате. Кстати, мое предложение играть «Маскарад» в бархате получило наглядное подтверждение. Это обогащает и делает оформление благородным и не таким конкретным.

26/X

Сегодня слушал «Солнечную Грузию»[322], в которой читал стихи и я… Создается впечатление, что мы стали «блинных дел мастера», а не артисты…

Так начался мой путь халтурщика… и это тем хуже, что там всем это нравится, одобряется, а я ставлюсь в пример, и в подтверждение всему — мне посыпались заказы…

Вот так послушаешь передачу и разлюбишь и солнце, и воздух, и Грузию, и радио, и… искусство…

Ни самобытности, ни фантазии, ни изобретательности, ни темперамента… И Грузия ничем не отличается от Карелии, а последняя от Молдавии… Так можно продолжать и час, и два, и сутки, и несколько суток… и ничего не произойдет и ничего не остановит на себе внимания. Ни колорита, ни темперамента страны, дохляки-актеры у дохляков-режиссеров, скрепленные дохлым худсоветом… Есть в читке мысль, какая-то культура… и только. Ни полета, ни вдохновения, ни характера… Так может читать один, другой, третий артист, диктор, любитель… кто угодно…

Стыдно…

29/X

После сдачи Управлению «Шелкового сюзане»[323].

Угнетает позиция театра, два критерия.

Один — с высоких позиций большого искусства, больших требований, идейности, художественности, вкуса. Требования большие, трудные, но почетные и увлекательные.

И другой — для выпускаемых спектаклей, то есть для публики.

Говорим много, говорим серьезно, говорим хорошо, говорим достойно… делаем наоборот…

«Сюзане» под режиссурой Шмыткина — это третий спектакль подряд в театре, от которого тоска берет и отчаяние сжимает сердце… И выдраться из этого не знаю как. Хоть протестуй, кричи, ори, ругайся. Хочешь сосредоточиться на своей работе, будешь отмечен, но дело от этого будет двигаться все в том же порядке. Громи на собраниях, совещаниях, предлагай, настаивай… со всем будут согласны, хоть и обижаясь при этом, а воз будет все там…

Что это за спектакль? Какого театра?

5/XI

В ПОЛЬШЕ

В 4 часа дня пересекли границу…

Удивительно, любя бродяжить, видеть новое, я теперь не люблю быть вне своей Родины… Родина?

Родина!

Я русский и не мыслю себя вне ее пределов. Художник и не может и не имеет права жить вне ее. Это преступление, которое не прощается Родиной, родной землей, родным воздухом. И действительно, сколько художников разного ранга, дарования оставили в революцию свою родину, и что же? Кто из них, хоть один из них, сделал что-нибудь? Ни один. Уезжали сложившимися художниками, полные сил и таланта, и сникали, пропадали…

Смотрел я на заставу, на проволоки, на доты, на стражу, пограничников, уходили они, удалялись, и на душе тоскливо стало, уходило родное, дорогое, любимое…

ПО ПОЛЬСКОЙ ЗЕМЛЕ

Смотрю в окна, и мысли бегут.

История листается в обратном порядке…

Отечественная война.

Гражданская война.

Мировая война.

Войны с Польшей.

Войны со Швецией.

Войны с Францией.

Воевали наши, воевали украинцы…

Сколько крови на этих полях, сколько костей истлело в этих землях… сколько неутешных слез пролили матери, родственники, дети… сколько искалеченных тел, душ…

Пора положить конец! Пора!

Гостеприимные хозяева к поезду прицепили два вагона-ресторана. Вечером обильный обед.

С этого часа мы находимся на полном иждивении Польской Народной Республики.

Часы перевели на два часа: Запад.

10 часов вечера. В Москве сейчас уже 12. Леша, наверно, тоскует и не находит себе места. Трудно и мне. Радость не в радость…

Дождь всю дорогу. Дождь при встрече.

ВАРШАВА

Короткие речи представителей и Ю.А. Вспышки ламп фотографов, цветы с белыми и красными лентами — цветы Республики.

Прием радушный.

Гостиница только что отремонтирована. Когда-то знаменитый «Бристоль»; была разрушена и теперь восстановлена.

Вообще город разрушен сильно.

Народа на улице почти нет. То ли поздно, то ли его вообще мало. Машины не гудят — воспрещено. Кое-когда просеменит извозчик. Их здесь много. Машин еще мало.

6/XI

В 11 часов поехали смотреть город.

Старая Варшава.

Эта часть города и вообще город восстанавливаются большими темпами. Значительная часть восстанавливается по старым чертежам. В стране очень велика сила традиции.

Гетто.

24 кв. километра щебня… пыли… холмов из железа и обломков зданий… Холмы от 5 до 15 метров… без малейшего намека на то, что здесь были здания…

Чтобы расчистить это плато, по подсчетам, нужны были пять десятков лет… Поэтому там, где начались стройки, здания строят на новом фундаменте… на пять-шесть метров выше нормальной линии горизонта…

Картина в высшей степени трагическая. В эту часть города были свезены все евреи Польши, или почти все. Район подлежал уничтожению вместе с населением. Об этом узнали и подняли восстание.

Боролись кто как и кто чем мог. Немцев обливали кипятком, забрасывали камнями, убивали ножами, делали кустарным способом порох и убивали самодельными бомбами и пр. и т.п.

Немцам пришлось брать дом за домом силой. Район обстреливали из пушек, бомбили из самолетов… И тем не менее немцы потеряли до 12 тысяч убитыми… […]

Страшная картина!..

Но какова сила жизни! Как велика она!

Город строится.

Вопреки всем чертям, город строится!

Народ и правительство благодарят советский народ и правительство за огромную помощь. Строятся заводы, фабрики, города.

5 часов.

Торжественное заседание по случаю Октябрьских торжеств.

Спортзал, 5–51/2 тысяч человек. Это волнительно!

8 часов.

Прием у т. Берута[324].

Мне очень хотелось подойти к т. Рокоссовскому, мне он очень симпатичен, но его таким плотным кольцом окружали присутствующие, что пробиться не было возможности. Я бы и не подошел, если бы не случай. Жена его захотела со мной познакомиться: «Мы вас хорошо знаем, любим ваши работы и с нетерпением ожидаем спектаклей здесь».

Поговорили «о том, о сем». Наконец, я счел нужным отойти и просил ее передать К[онстантину] К[онстантиновичу] мою большую и взволнованную признательность и уважение.

— Зачем я буду передавать это? Передайте сами… И повела меня к нему.