Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс! - Николай Яковлев

На что 7 апреля Сталин ответил, что советские информаторы – «очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо». Сталин сослался на историю с немецким наступлением у озера Балатон, в котором участвовало до 35 дивизий, в том числе 11 танковых. «Это был один из самых серьезных ударов за время войны, с такой большой концентрацией танковых сил. Маршалу Толбухину удалось избегнуть катастрофы и потом разбить немцев наголову, между прочим, потому, что мои информаторы раскрыли, правда, с некоторым опозданием, этот план немцев». В последнем послании от Рузвельта, полученном в Москве 13 апреля, утверждалось, что бернский инцидент «поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы», и вообще президент отнес его к разряду «незначительных недоразумений».

XIV

В конце марта 1945 года донельзя измотанный президент отправился отдыхать в Уорм-Спрингс. Накануне отъезда, 27 марта, он направил судостроительной компании телеграмму по поводу спуска на воду нового грузового судна: «Надеюсь, что корабль, носящий столь почетное имя «Марджери А. Лихенд», будет счастливо плавать и всегда приходить в спокойные гавани». Долг прошлому, а что в будущем? После отдыха? К 20 апреля он собирался вернуться в Вашингтон, оттуда выехать в Сан-Франциско, где 25 апреля открывалась конференция Объединенных Наций. Он с привычным энтузиазмом осматривал «свой» Уорм-Спрингс. Прогулки в автомобиле, планы благоустройства курорта.

9 апреля черный «кадиллак» остановился у бензозаправочной станции в нескольких километрах от Уорм-Спрингса. Малый, бросившийся протирать стекла машины, не удержался похвастать: он только что видел Рузвельта. Женщины – одна за рулем, другая рядом – переглянулись, парню невдомек, что официально президент пребывает в Вашингтоне. Они поторопились отъехать и скоро узнали указанное место. На обочине два «линкольна». Женщины пересели в первый. С заднего сиденья улыбался ФДР. Он пригласил их погостить: Люси Рутерферд и ее новую приятельницу художницу Елизавету Шуматову. Года за два до этого ФДР подарил свой портрет Люси. Теперь он выразил желание, чтобы написали еще один портрет, почему-то в подарок единственной дочери Люси. Для этого и приехала Шуматова. Она предусмотрительно прихватила с собой фотографа, русского эмигранта Н. Роббинса, едва ли у ФДР хватит времени позировать.

На следующее утро кабинет в «маленьком Белом доме» превратился в фотостудию. Роббинс, ловя выражение лица президента, старался разговорить его, засыпал президента вопросами о Ялте, там он когда-то учился в школе. ФДР сказал, что Ялта выглядит плохо, очень плохо. Немцы разрушили город. Роббинс, все еще озлобленный революцией 1917 года, выкинувшей его с Родины, заметил: «Вы уверены, что это дело рук немцев? Может быть, развалины остались от большевиков?» ФДР как-то странно взглянул на него и промолчал. Затем Рузвельт попросил снять г-жу Рутерферд. Фотограф вступил в разговор с ней, добившись, что ее темно-серые глаза осветила сдержанная теплота. «Я видел две такие улыбки в моей жизни, – воскликнул он, – Мона Лиза Леонардо да Винчи и г-жа Рутерферд»77.

Отдых президента продолжался, теперь рядом внимательная, понимающая и доброжелательная слушательница Люси. Но дела! Обычный бумажный поток.

5 апреля Черчилль в послании Рузвельту настаивает: «Я считаю делом величайшей важности – обе наши страны должны именно сейчас занять твердую и резкую позицию» в отношении СССР. Черчилль, как обычно, торопился, что и подметил ФДР. На другой день он ответил: «Через несколько дней наши армии займут такие позиции, которые позволят нам быть «тверже», чем раньше это представлялось выгодным для военных усилий».

Еще послание Черчилля. Премьер просит санкционировать резкую речь в палате общин против СССР. Рузвельт 11 апреля набрасывает короткое ответное послание: «Я склонен преуменьшать общую проблему Советов, насколько это возможно, ибо такие проблемы в той или другой форме возникают каждый день. Большинство из них улаживается, как в случае со встречами в Берне. Однако мы должны быть твердыми, и до сих пор наш образ действия был правильным»78. Последний документ (оригинал не найден) по международным вопросам, вышедший из-под пера президента… В нем как бы звучали слова ФДР, сказанные друзьям незадолго до смерти: «Да, я устал. И так же чувствовали бы себя вы, если бы вам пришлось потратить последние пять лет, пытаясь вкатить Уинстона в тачке на крутую гору».

Почта 12 апреля запоздала. ФДР безмятежно болтал с Люси. Б. Хассетт осведомился у президента, подпишет ли он бумаги утром или отложит на вторую половину дня. «Нет, давай их сюда, Билл». Рузвельт ставил размашистую подпись у громадного камина, Хассетт терпеливо стоял рядом, ожидая окончания процедуры. ФДР не умолкал ни на минуту: «Ну вот, типичный документ госдепартамента. Ни о чем!»

Рузвельт улыбнулся и, молодецки подмигнув Люси, повторил свою излюбленную шутку: «Так я и делаю законы». Он подписал закон о продлении срока действия товарно-кредитной корпорации. Около часа дня Хассетт ушел, оставив несколько документов, которые Рузвельт хотел прочитать.

Рузвельт принялся за марки. Он осмотрел японские марки, выпущенные для оккупированных Филиппин, рассортировал их. Позвонил в Вашингтон, напомнив министру почт Ф. Уокеру о его обещании прислать образцы нового выпуска американских марок в связи с конференцией в Сан-Франциско. Президент был в отличном настроении.

Вошла Елизавета Шуматова продолжить работу над портретом. Шуматова установила мольберт. Мягкие лучи раннего в этих местах летнего солнца освещали комнату, блики от отделанных стеклом панелей бросали причудливый свет. Рузвельт погрузился в чтение, художница спокойно работала. У окна сидела Люси, на кушетке напротив – племянница Рузвельта Сакли. Другая племянница – Делано, мягко ступая, наполняла вазы цветами.

Внесли столик для ленча. Рузвельт, не поднимая глаз от бумаг, сказал Шуматовой: «Нам осталось пятнадцать минут». Она кивнула и продолжала писать. Профессионально художница отметила: Рузвельт выглядел удивительно хорошо. Он закурил, затянулся. Внезапно он потер лоб, потом шею. Голова склонилась. Рузвельт побледнел и проговорил: «У меня ужасно болит голова». То были его последние слова. Он потерял сознание и скончался через два часа.

Люди, работавшие рядом и любившие президента, не могли опомниться – смерть пришла внезапно. Никто в семье и среди близких не ожидал, что Рузвельт так уйдет из жизни. В Уорм-Спрингсе не было личного врача президента Макинтайра, пребывала в Вашингтоне и Элеонора, занятая своими общественными и государственными обязанностями супруги президента. Тогда в печать, конечно, не просочились сведения о том, что Люси была в Уорм-Спрингсе…

В маленьком коттедже остановилась жизнь, только непрерывно работали телефоны. Должны были срочно съехаться Рузвельты, высокопоставленные лица из Вашингтона.

Г. Талли молча поцеловала мертвого Рузвельта в лоб и тихо заплакала с Сакли и Делано. У коттеджа выла Фала. А спидометр черного «кадиллака» наматывал милю за милей. Роббинс несколько часов так и не решался спросить двух заплаканных женщин впереди, почему они в мгновение ока покинули Уорм-Спрингс. Только секретная служба сохранила присутствие духа. Агентов немедленно откомандировали от членов семьи Рузвельта, включая внуков, и направили охранять президента Трумэна.

Около полуночи в Уорм-Спрингс приехала Элеонора. Она стремительно обняла Делано и Сакли и попросила точно рассказать, как все это случилось. С сухими глазами она выслушала сбивчивую речь всхлипывающей Делано. Тут выплыло и пребывание Люси в день кончины президента рядом с ним, ее тайные посещения Белого дома. Вдова сидела бесстрастно, не выдав ни словом, ни жестом своих эмоций. Через несколько лет в книге «Это я помню» Элеонора напишет: «Быть может, он был бы более счастлив с женой, которая совершенно не критически относилась бы к нему. Таковой я не могла быть, и ему приходилось искать этих качеств в других людях. Но я иногда подталкивала его, хотя это не всегда приветствовалось. Я была одной из тех, кто служил его целям»79.

Скорбь, однако, не могла притупить острое любопытство друзей и близких к Элеоноре в тот апрель 1945 года. Им хотелось знать, любила ли она усопшего. Элеонора многократно при жизни Рузвельта заверяла приятельниц, что с 1918 года, когда вскрылась связь с Люси, она разлюбила его, сохранив уважение. Слушательницы не верили и думали, что не верила и рассказчица. Видели: когда тело Рузвельта всего на одну ночь доставили в Белый дом, Элеонора попросила открыть гроб, сняла обручальное кольцо и вложила его в руку покойного. Отметили: на похоронах она носила только одно украшение – золотую брошку, подаренную ей Рузвельтом в день бракосочетания.

Со смертью Рузвельта ушла в прошлое целая эпоха в американской истории. Траурный кортеж проследовал через Вашингтон. На улицах стояли молчаливые, печальные толпы. Жители столицы провожали в последний путь президента. Журналист Дж Ранон слышал, как какой-то мужчина скорбно сказал: «Да, он очень страдал. Где-то я прочитал, что он сражался бы еще лучше, но цепи тяготили его». Вспоминались тяжелые ортопедические приборы, которые Рузвельт носил почти 25 лет…