Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн. - Николай Скабаланович

Знакомство Михаила Керуллария с Константином Мономахом началось еще прежде, чем отправлены были в ссылку тот и другой при Михаиле Пафлагоне. Они много раз видели друг друга, не имели однако же случая побеседовать и ближе познакомиться. На основании сведений, полученных от других, Мономах составил высокое мнение о Керулларии. Когда решен был вопрос о кандидатуре Мономаха и устроен был ему торжественный въезд в столицу, Керулларий вместе с другими вышел ему навстречу. При взгляде на него первые слова Мономаха, получившего уже, очевидно, сведения о сопротивлении патриарха Алексия замужеству Зои и находившегося под влиянием неприятного чувства к патриарху, были: «Вот муж, достойный патриаршего Константинопольского престола», причем, говоря это, он протянул руку и приветствовал Керуллария как своего друга. Новый император приблизил к себе Керуллария, возвратил ему имущество, некогда конфискованное, родственникам его, остававшимся еще в ссылке, позволил возвратиться, с удовольствием принимал его посещения и почтительно выслушивал его суждения. Когда же сделался вакантным патриарший престол, облек его достоинством Константинопольского патриарха.[2370]

В лице Керуллария вступил на престол патриарх, который по некоторым душевным качествам скорее был бы на месте на престоле императорском, чем патриаршем. Недаром его прочили в императоры. Отличительной особенностью его нравственного облика было преобладание мысли над чувством. Все у него имело свой источник в голове, а не в сердце, рассудок над всем господствовал. Он сам сознавался Пселлу, что только во сне получает над ним власть сила воображения, в бодрственном же состоянии он побеждается умом.[2371] Вместе с этой особенностью и в связи с ней Керулларий отличался твердостью и непоколебимостью в решениях. Что теоретически он считал правильным, то в жизни преследовал с неумолимой настойчивостью, невозможно было тронуть его ни жертвами, ни слезами, точно природа его была отлична от человеческой и не подвержена состраданию.[2372] Если он на кого сердился, то гнев его проходил нескоро, но это происходило не от внутреннего раздражения и вражды, а от того, что теоретически он находил это необходимым; поэтому гнев его продолжался ровно до тех пор, пока по его расчетам он был полезен, и как скоро, по его соображениям, цель была достигнута — гнев утихал и уступал место противоположному настроению. Многие не понимали этой черты его характера и находили его тяжелым, жестоким, метательным. Но Пселл разгадал его нрав и однажды, недоумевая, зачем Керулларий надевает на себя внешнюю личину, не отвечающую внутренней настроенности, предложил вопрос в этом смысле. Керулларий разрешил недоумение следующими словами; «Но ведь я многим не принес бы пользы, если бы не держался такого домостроительства; я и сам остерегался бы этой системы, если бы душа моя не была совершенно свободна от страстей».[2373] Вследствие одностороннего направления душевных способностей Керулларий был своего рода утилитаристом, уважал только то, что приносило пользу, что имело практическое приложение, и невысоко ставил разные идеализации. Философию он называл суетой и глупостью[2374] и с ранних лет, со школьной скамьи, обнаруживал пристрастие к земным вещам; в то время как старший его брат увлекался рифмами и метрами, он занимался прозой.[2375] Это направление удержалось в нем и впоследствии, он явно заявлял приверженность к точным знаниям, и если кто раскрывал перед ним тайну природы или же сообщал о каком-нибудь достопримечательном событии, то он слушал с наслаждением; с Пселлом, изображавшим собой ходячую энциклопедию, он любил беседовать, потому что у того и на вопросы из области естественных наук были готовые ответы.[2376] Высшей наукой он называл ту, которая открывает путь к Царству Небесному — самой большой пользе, какая может быть достигнута. Он обладал богословскими познаниями, которым тоже сообщал некоторую оригинальность в силу своего практицизма.[2377] Особенно же компетентен был в каноническом праве, — тщательно занимался отеческими преданиями, апостольскими и соборными постановлениями и легко разрешал все сомнения, порождаемые спорными вопросами церковного права.[2378] И в жизни он поступал как человек практический, приноравливающийся ко времени, месту и обстоятельствам, но приноравливающийся своеобразно, по предписаниям рассудка, поступающий так, как, по его мнению, следовало поступать в данный момент и в данном положении. Он взвешивал обстоятельства, умел ими пользоваться и примениться к характеру каждого.[2379] Его частная жизнь и общественная деятельность представляли различные оттенки, потому что в том и другом случае преследовались разные цели. В частной жизни у него задачей было угодить Богу подвигами благочестия, ему предносился идеал подвижника и он старался приближаться к идеалу. Обстановка его была самая скромная, угождать плоти было не в его привычках: прислуга его была немногочисленная, постель — жесткая, убранная не багряными коврами, а чуть не лохмотьями, для приготовления кушаний не нужны были ему искусные повара, потому что он довольствовался столом далеко не изысканным, удовольствий он себе не позволял и во внутренних своих покоях предавался богомыслию, самоуглублению и молчанию. Словом, дома он был аскет; но только дома, в обществе — никогда, и в этом отношении была громадная разница между ним и обыкновенным аскетом. У обыкновенных аскетов того времени вся жизнь исполнена была самоумерщвления, облита потом и изнурена борьбой, потому они всегда были мрачны, с сухими глазами, с насупленными бровями, на всем их существе лежала печать апатии, они не любили обращаться с людьми и неохотно вступали в беседу. Керулларий был не таков. Как только он выходил из кельи, он переставал быть аскетом. Тут он становился патриархом и задачей его было держать себя на высоте, подобающей патриарху: он выступал с открытым взором, бодро, самоуверенно и повелительно, окруженный пышностью и роскошью. Насколько он был нетребователен и прост в домашней жизни, настолько величествен и недосягаем при отправлении обязанностей, — окружающие его трепетали, цепенели от одного его взгляда, самая легкая тень неуважения с чьей бы то ни было стороны к его сану была смертным грехом. Все это он давал чувствовать и понимать: на синодальных заседаниях, при разного рода церемониях, в собраниях народа и вельмож — светских и духовных — он был неподражаемо блестящ и властен, стремился всех затмить и требовал, чтобы все перед ним благоговели.

Однажды, в день престольного праздника в храме св. Апостолов, когда патриарх обходил верхнюю галерею, любуясь образами и, насладившись зрелищем, спускался вниз, весь народ почтительно приблизился, которые сидели — поднялись со своих седалищ, чтобы получить благословение, но один из присутствующих, по рассеянности или по чему иному, остался сидеть. Керулларий заметил это и, отрядив церковных глашатаев, иерокириков, грозно потребовал виновника к ответу. Иерокирики подвели его, дрожащего и бледного, к патриаршей кафедре; Керулларий прочитал ему надлежащее внушение, а потом утешил принятием в состав клира.

Керулларий держался весьма высокого представления о своем патриаршем достоинстве. Хотя назначение его зависело от воли императора, однако же это обстоятельство он не считал существенно важным, производил свою власть от Бога и свое избрание относил к устроению Промысла Божия, не допуская, чтобы многим был обязан царю. По его взгляду, достоинство его было выше царского, так как на нем лежала забота руководить поступками царей, исправлять их слабости, словом, быть, по образу Ветхого Завета, не только умилостивителем, но и мстителем. Поэтому в принципе он был против неограниченной монархии и сферу политическую не считал изъятой из области патриаршего ведения, а так как у него дело не расходилось с убеждением, то свой взгляд он и обнаруживал в отношениях к императорам и государству. Пселл в письме к Керулларию не без основания бросил ему упрек в том, что он демократ, недоволен монархией, принижает царей; вместо того чтобы простирать руки к небу и примирять Бога с людьми, вмешивается в светские дела и забывает, что власть, составлявшая некогда одно целое, распалась на две части — на власть царскую и власть архиерейскую.[2380] Человек с такими задатками был бы образцовым византийским самодержцем, и если бы судьба поблагоприятствовала ему украситься короной, может быть, оставил бы о себе память в истории как об одном из лучших представителей византийского абсолютизма; но для Константинопольского патриарха, желавшего прочно сидеть на своем месте, он был недостаточно кроток и слишком самостоятелен.