Солдаты Империи. Беседы. Воспоминания. Документы. - Феликс Чуев

Согласно ритуалу, Шолохов должен был поклониться монарху, но он улыбнулся и сказал:

– Ваше Величество! Донские казаки даже своему государю-императору не кланялись!

Но кто помнит, скажем, как звали короля Испаши при Сервантесе, а «Дон-Кихот» знают. Так же будут знать и «Тихий Дон»…

Его юмор незабываем. Приезжал к нему за интервью сотрудник журнала «Сельская молодежь».

– Как живешь, Петя? – спросил его Шолохов.

– Да вот женился,- ответил он.

– А сколько ж тебе годков?

– Да сорок с небольшим.

– Знаешь, Петя, жениться надо в двадцать с большим,- ответил Михаил Александрович.

Он размышлял: «Надо же – у Льва Толстого в 80 лет дети рождались. Потому и писал! Пока и пишется…»

…В тот же день 14 июня 1967 года мы ездили в хутор Кружилинский- хозяин повез нас на свою родину. Он сел за стол рядом с писателем Вадимом Кожевниковым. Тот говорил с Шолоховым на равных, вмешивался, добавлял. Это несколько удивляло… Что ж, он, как и Шолохов, тогда был секретарем правления Союза писателей СССР по работе с молодыми авторами…

Михаил Алексеев, создатель «Карюхи» и «Вишневого омута», рассказывал мне, как спросил у Шолохова:

– Михаил Александрович, а не кажется ли вам странным, что вы полковник и я полковник…

Шолохов ответил вопросом на вопрос:

– А тебе, Миша, не кажется странным, что я лауреат, и ты лауреат, я депутат и ты депутат, я секретарь и ты секретарь, я Герой и ты Герой?

…В Кружилинском поэты снова читали стихи, и Шолохов принял в казаки Олега Алексеева, а потом и меня, когда я прочитал стихотворение о старом русском солдате «Дедушка»…

Закончился второй день с Шолоховым, и было жаль, что он никогда не повторится, хотя я знал, что и не забудется…

А через месяц я получил большой синий пакет с коротким обратным адресом: «Станица Вешенская, М. А. Шолохов». В пакете рядом с сопроводительным письмом секретаря Шолохова М. Чукарина была фотография: я стою рядом с Шолоховым под дубом Григория и Аксиньи. На обороте – теплая дарственная надпись Михаила Александровича. Это была огромная поддержка для меня, ибо в Москве мое «дело» еще не закончилось, и в июле меня обсуждали в Союзе писателей. Четыре часа обсуждали, а верней, осуждали, обвиняя вплоть до китаизма.

Был и вопрос:

– А кому из писателей вы читали это стихотворение?

– Шолохову,- ответил я.

– Ну и какова его оценка?

– Прямо противоположная вашей.

– Шолохова не надо вносить в протокол, – сказал председательствующий Ярослав Смеляков.

В конце концов, не добившись покаяния, обязали меня написать свое отношение к неопубликованному стихотворению. Я пришел посоветоваться в журнал «Октябрь» к В. А. Кочетову. Он сказал:

– Напиши так, чтоб тебе не было стыдно через двадцать лет.

Я написал полстранички, за которые мне и сейчас, через тридцать лет, не стыдно…

А через два года мне снова посчастливилось встретиться с Шолоховым- в Ростове. Я туда попал с делегацией советско-болгарского клуба творческой молодежи… Говорили о творчестве и, конечно, о Шолохове. Когда мне дали слово, я сказал, что ценю «Поднятую целину» не ниже «Тихого Дона», но о ней почему-то говорят поменьше… О выступлении Шолохова на другой день появилась информация, что он говорил об ответственности писателя. И все. Да, говорил:

– У меня была очень крепкая глава в «Поднятой целине», где я сочинил текст белогвардейской присяги.

Но прежде чем печатать, решил почитать друзьям- партийцам. Они мне посоветовали: не стоит публиковать, потому что это может принести вред нашей партии. Я так и сделал.

А еще запомнилось^ как Шолохов сказал, глядя на Ларису Васильеву:

– Над ней в прошлую нашу встречу распускал свои крылья Юрий Гагарин…- И добавил:- Впрочем, женщина для меня – терра инкогнито.

Для него-то, создавшего Аксинью, Дарью, Лушку… Хочется произнести по памяти: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяным придорожным цветет поздняя бабья любовь. С лугового покоса переродилась Аксинья…».

Напишите так, господа-ненавистники Шолохова!

И еще запомнилось: когда кто-то заявил, что писателей-патриотов обвиняют в антисемитизме, Шолохов воскликнул:

– Не такие уж мы антисемиты, как они русофобы!

Когда встреча закончилась, он, проходя, обнял меня и сказал:

– Вот и поговорить некогда…

Больше я не видел Шолохова. Но несколько раз звонил ему, когда он был в Москве.

– Можно Михаила Александровича? Это Чуев.

– Я, Феликс, я,- слышу в трубке. По телефону голос его казался жестче.- Болею, старческое все. Ноги болят. А ты как?

– Тоже плохо, Михаил Александрович.

– А ты-то чего?

– Голова болит, вчера выпил…

Он засмеялся, почувствовав родное.

– Пописываешь?- обычный его вопрос.- Ну, желаю всего найкрашчего!

В 1971 году в одном из телефонных разговоров он спросил:

– Когда выйдут полностью мемуары Голованова? Что вы так долго тянете?

Я помогал Главному маршалу авиации А. Е. Голованову в работе над книгой его воспоминаний «Дальняя бомбардировочная». Главы ее печатались в журнале «Октябрь», но проходили с великим трудом через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову.

– А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне,- ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова…

Вот и все мое общение с великим.

Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией…

Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые – каждый хотел показать, что он выше, лучше… Как будто так принято у нас – не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым – вот кому хорошо живется! Ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России- убьешь самого себя.

Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?