Солдаты Империи. Беседы. Воспоминания. Документы. - Феликс Чуев

НЕ ПОМОЖЕТ

Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала «Дружба народов», когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем:

– А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов?

– Мы можем их напечатать,- ответил Смеляков,- но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом.

У ПАРИКМАХЕРА

Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов «День России». Указывая на медаль, он говорит:

– А знаешь, Моисей, она золотая!

– Ах, ах! Что вы говорите! – восхищается парикмахер.

– Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? – развивает мысль Смеляков.

– Интересно – что, Ярослав Васильевич?

– Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото.

Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал:

– Вы знаете, кто это был? – И сам ответил: – Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист!

НОВЫЙ ЦИКЛ

Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден…

– Из Кремля не вылезаю, – гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он еще более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом:

– Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!

Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек:

– А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!

Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил:

– Да, против двух «трудовиков» и госпремии Ар- кашка не попрет!

И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал:

– На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. – И тут же добавил: – Но и до этого он был точно таким!

На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал:

– Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов!

Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да еще сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать.

Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика:

– Ярослав Васильевич, как будем поступать? Милиция или психиатричка?

Смеляков сразу сообразил что альтернативы не будет и, поскольку хорошо знал, что в милиции бьют, мрачно ответил:

– Психиатричка.

Приехали санитары, забрали. В больнице он пробыл две недели и написал прекрасный цикл стихотворений…

Такие вот воспоминания у меня о Смелякове. А иное не запомнилось. Есть еще несколько стихотворений. Ими и закончу

ПЛАСТИНКА

Пластинка тонкая измялась,я осторожно распрямлю еезатертую усталость –я этот голос так люблю.

Пусть под иголкой чуткой сноваспираль совьет осенний день,на тротуаре Кишиневасутуло-кепочную тень.

Паркет студенческого клуба,ломтями солнце на полу,лучи, дробясь, щекочут губы,и в полном зале я в углу.

Читал стихи поэт суровый,угрюмо, без игры читал.Во мне ж мое кипело слово,как будто плавился металл.

Меня как будто бы не стало,слова упали, леденя,когда в тиши большого залавнезапно вызвали меня.

Иду в застиранной тужуркена сцену, в сбитых башмаках..Как гордо, трепетно и жуткостоять всего в пяти шагах

От настоящего поэта –впервые вижу, рядом, вот.Он говорит: – Читай всем это! –и мне мои стихи дает.

И я читаю, забываясебя, его и целый зал,а он встает, перебивая:– Я тоже так бы написал!

Я в общежитие вбегаю,в ботинках прямо на кровать,лежу, сияю… Жизнь какаяменя крутнет, откуда знать?

Но этот голос из железакак бы во мне меня открыл,он словно душу мне надрезали слово кровью окропил.

Тот грубый голос не остынет,и я внимаю в тишине:«Должны быть все-таки святынив любой значительной стране».

***

Что-то тяжело без Смелякова,пусто в поэтическом дому,хочется, чтоб рявкнул он сурово,даже и не знаю почему.

Хочется со строчками на совестьподойти к нему и почитать,чтобы он, придав словам весомость,называл на «вы» меня опять.

…Редко видел. Не точил с ним лясы.Сдерживал и трепетность, и пыл.Почему-то я его боялся,почему-то он меня любил.

Вот сидит он рядышком с Твардовскиму большого зала на виду,вот идет, сутулясь, по подмосткам,и к нему сейчас я подойду.

ВИСКИ ПАМЯТИ СОЛОУХИНА

Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения.

А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая:

– Володя Солоухин это.

Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского:

Как хорошо с приятелем вдвоемСидеть и пить простой шотландский виски…

«Простой шотландский виски»,- повторял он, со смехом выделяя «простой».

Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит:

– Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, «Песня о Сталине». Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу!

Мы тут же прокрутили «коссетку»: