Лис - Михаил Нисенбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он проводил их до метро, вернулся домой, рухнул в постель – не в свою, а родительскую – и втянулся в глубокий сон без единого видения. Он не слышал ни птичьего гама, ни хлесткого шума поливальных машин, ни гудков, ни детских криков, словно спал не в толще городского хаоса, а в вате летнего облака.
•Пробежал торопливый дождь, лужи подернулись светящимися разводами липовой пыльцы. В аудитории Тагерт встряхнул и раскрыл зонт. На черной ткани смолой блестели капли.
На последней перед каникулами консультации Чеграш среди должников не было. «А чего ты хотел, болван?» – подумал доцент и успокоился. С завтрашнего дня он уходит, пускай грехи отпускают другие. В свой последний день он не совершит ничего такого, из-за чего придется терзаться раскаянием.
Востриков, вечернее, тексты – зачет. Паублите, дневное, тексты – зачет. Лихих, перевод из Кемеровского университета – задание на сентябрь. Капли воды исчезли с зонта, народу прибавилось. Тагерт наслаждался ощущением, будто он – отлаженный бесчувственный автомат. Везиров тексты не сдал, заламывал брови, умолял дать возможность подготовиться и повторно ответить в конце консультации. Услышав эту монотонную мольбу, все сидящие внимательно поглядели на Сергея Генриховича: разрешишь? Если разрешишь ему, разреши и нам. Тагерт разрешил.
Уговоры, истерический смех, Яковлева прыгает на радостях: можно, я вас поцелую? – С отстающими не целуюсь. – Я же сдала! – Это не ваша вина.
Пьеска под названием «Консультация» словно разыгрывалась кем-то другим, а он, Тагерт, следил за происходящим вполглаза, без страсти и особого интереса.
– Почему я должен заботиться о вашей судьбе больше, чем вы? – Слышал он издалека собственный голос.
– Ну Сергей Генрихович, не успела я, не могу я все успевать, – ныл голос Полиэктовой.
Трое все же были отправлены к дежурному преподавателю. Консультация затянулась на лишних два часа. Блеснуло из-за туч солнце – напоследок. Высохший зонт сложился-съежился с приятным клацаньем спиц. Тагерт спокоен, он ничего не ждал. Ничего, кроме этого солнца да лимонных разводов пыльцы в магически темнеющих лужах.
– Считаете, прилично, чтобы за вами гонялись девушки?
Не успев сбросить с лица черствое неудовольствие, латинист обернулся. В шаге от него стояла Лия Чеграш. Прядь волос закрыла глаз, щеки раскраснелись, она задыхалась. Она была прекрасна – прекраснее даже той, о ком он мечтал: теперь ее красоту насыщало его страдание.
– Я готова сдать тексты. Сумасшедший Горюнов держал нас в заложниках, а я рвалась к вам.
Отпуск Тагерта прервался на девятой минуте. Ускоренным шагом, точно опаздывая, возвращались в университет. В первой попавшейся пустой аудитории Тагерт выложил на стол учебник, молча ткнул в какую-то строку. Он молился про себя, чтобы попался тот текст и то предложение, которое Лия выучила, потому что иначе волшебство ее честности рассеется. Произнося латинские слова, Лия снова задыхалась – теперь уже от волнения. Тем не менее читала и переводила она без ошибок, правильно ответила на вопрос, что такое «квэ» в «вокатурквэ»[29]. Сергей Генрихович смотрел на студентку иронически, хотя в душе таял от благодарности и умиления.
– Ну что, я сдала? – спросила Чеграш, как бы ожидая финального сигнала, по которому можно начинать собой гордиться.
– Как вам сказать… – насмешливо протянул латинист.
– Ну-у! – возмущенно протянула Лия. – Что за подлость!
– Сдала, сдала.
– Можете мной гордиться.
– Конечно, горжусь. Могли ведь обмануть, да я уж и не ждал.
– Нет, не могла. Вы меня плохо знаете. – Она посмотрела с вызовом. – Долго вы будете собираться?
Не было ни вопросов, ни переглядывания, ни предложений. Они вышли из университета вдвоем, впервые вместе видя отсветы засыпающего солнца, вместе вдыхая промытое дождем тепло, вместе делая первые шаги, не все ли равно куда? – лишь бы вместе. Все же Тагерт вынужден был спросить:
– Лия Германовна, вы к метро?
– Мы разве не будем гулять и воздавать мне почести, Сергей… Генрихович?
Она нарочно продлила паузу между именем и отчеством. На это время они словно уже отбросили прежние роли и перешли на «ты», но пауза подошла к концу и «Генрихович» звучало девичьей шпилькой.
•Прелесть этой прогулки была в совершенной новизне, небывалости и даже невозможности происходящего. Нельзя вообразить, что преподаватель скромнейшей латыни идет рядом с такой красивой девушкой, да так близко, что она то и дело задевает его локтем – но это происходило. Невозможно вчерашней первокурснице вышагивать рядом с преподавателем, о котором Светка Петренко во всеуслышание заявляет, что хотела бы от него троих детей, – а вот она идет рядом с ним, причем не во сне, а по Спиридоновке. Непонятно, как разговаривать, о чем можно, о чем нельзя, как обращаться друг к другу, но они тараторили взахлеб, наперебой, одновременно сознавая, насколько все это немыслимо и дико.
Из переулка в переулок, вокруг Патриарших, на Малую Бронную они шли медленно, стараясь не слишком смотреть друг на друга. Но и отводя глаза, каждый видел только другого, впивался вниманием именно в него, ощущал его присутствие в пританцовывающих домах, покачивающихся деревьях, в мягкости ласковых сумерек. Как же сладко пахло липовым цветом по всей Москве, как звучали шаги в отмытом воздухе!
– Когда мне бывает грустно…
– Неужели вам бывает грустно?
– Неужели вы способны задавать такие глупенькие вопросы? Так вот. Когда мне бывает грустно, я достаю свой старый школьный дневник и читаю замечания учителей. Ваших коллег, между прочим. Мое любимое знаете какое? Учителя математики: «Писала цифры буквами».
Она расхохоталась, и пораженный Тагерт заметил, что смех Лии похож на ее тугие темные кудри, к которым ужасно, до полуобморока хотелось прикоснуться. Он даже подумал: если возможно, что мы сейчас идем по Малому Козихинскому, – а это решительно невозможно! – то вдруг однажды, скажем, через несколько месяцев, он сможет ненароком дотронуться до этих буйных кудрей?
– Я люблю осенний дождик, но не все время сидеть дома, а погулять и потом опять забраться в тепло. Люблю, когда меня гладят по голове. Люблю стоять в электричке в тамбуре, особенно если в дверях нет стекла и можно высунуть голову.
Сергей Генрихович чуть не вскрикнул от изумления. Как она могла сказать такое в тот самый момент, когда он тайно, то есть даже себе не признаваясь, подумал про ее волосы? Неужели эта избалованная девочка, почти ребенок, может читать его тайное? «Не смей!» – беззвучно крикнул он, обращаясь неизвестно к кому.
Рваная волна зелени, озорства, розового огня, фортуны несла из улицы в улицу, из двора во двор крупного, сутулящегося мужчину, размахивающего портфелем, и кудрявую
