Изгнание из рая - Елена Крюкова

Ребята сработали чисто. Бойцовский был убит в собственной машине, по дороге домой, когда остановил шофера на перекрестке Столешникова и Петровки, чтобы забежать в знаменитую кондитерскую “Восточные сладости” и купить там сливочное полено к чаю, шербета и пастилы. Напротив того дома, где он крючился от холода под вытертым одеялом в темной дворницкой каморке, жалкая лимита; рядом с тем домом, куда он ходил к Иезавели, чьи косточки давно сгорели в американском крематории. Два выстрела с двух сторон, и оба — в голову, и смерть наступила мгновенно, Бойцовский даже не понял, счастливец, что с ним случилось. Неужели человек не понимает?.. Неужели в самый последний миг, в кроху отведенного сознанью времени, человек не хватает мыслью этот дикий ужас — он живет последний миг, последний, последний?!..

Когда киллеры убивали Бойцовского в машине, другие ребята, купленные Митей, похищали из сейфа Бойцовского в Кремле его бумаги. Через час бумаги уже были в руках Мити. Ему сообщили: Бойцовский убит. Бумаги затряслись в его замерзших пальцах. Какая затяжная зима в этом году — как прыжок с нераскрывшимся парашютом.

Шпионы откланялись. Они были уже вознаграждены. Все каналы были забиты криминальными новостями из Кремля. Он хорошо, классически замел следы. Эмиль научил его этому. Дверь захлопнулась, как капкан. Все, Митя, ты в капкане. Ты в клетке. Тебе не выбраться. Он снова схватил рассыпанные по столу бумаги, уперся в них. Ничего не понимал. Все помутилось, поехало, поплыло. Пурпурово-серые круги расплывались вместо черных жучков букв и цифр. Он заплакал. Скомкал бумаги в руках. Стукнулся лбом о столешницу. Сумасшествие вернулось к нему.

Обезумев, весь дрожа, обводя бегающими выпученными глазами пустую гостиную, шарахаясь от неясных теней по стенам, пугаясь своего отраженья в зеркале, слушая, как бешено колотится меж ребер сердце, он сжег бумаги Бойцовского в пепельнице.

Была глубокая ночь, когда на весь особняк раздался пронзительный, верещащий звонок. Он поднял голову от стола, вздрогнул. Все это время… он просидел вот здесь… вот так?..

Он пошел к двери, шатаясь, как в стельку пьяный. Открыл. На пороге стоял Эмиль. Лицо Дьяконова было изголуба-бледно. Неподдельное беспокойство читалось на нем.

— А, Папаша. Я удивлен твоим столь поздним визитом. Что-то случилось?..

Он глядел на Эмиля сверху вниз. Эмиль гляде на него снизу вверх.

— Я приехал, потому что мне показалось… это дурь, конечно… это моя блажь… что тебе — плохо. Я места себе не находил. Сел в машину и поехал. Я звонил. Телефон не отвечал. Я набирал номер сотового. Ты что, оглох?.. Ты потерял сотовый?.. Тебе… плохо?..

Митя пожал плечами.

— Заботливый. Зря утрудился. Мне хорошо.

Они оба прошли в комнату. Эмиль вскинул голову.

— Что это за портрет?.. а, понятно… Первая жена, вторая жена…

Со стены гостиной на Эмиля смотрела из рамы худенькая Милочка — совсем не в бальном белом платье, не с жемчужным ожерельем на шее, не в алмазных Царских сережках; Милочка стояла под хлещущим дождем в прозрачном целлофановом дождевике, подняв головку, как мокрый щеночек, улыбаясь испуганно розовым большим рыбьим ртом, придерживая худыми ручонками плащ. Ее ноги были обуты не в стильные парижские “лодочки” — в резиновые, до колен, сапоги. Вечная Хендрикье, она и до конца будет по жизни сопровождать его. Эмиль пожал плечами, оценивающе хмыкнул.

— Мог бы уж и приукрасить девушку. Что ты тут ее совсем уродкой изобразил. Ведь все-таки она жена тебе была. Хотя я до сих пор не понимаю… после Изабель — какая-то шмара… с Ярославского вокзала… Да, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит…

Митя, казалось, не слушал. Он сел за стол, спиной к Эмилю. Запустил руку под рубаху за пазуху, пощупал холодными пальцами образок святого Дмитрия на груди.

— Сколько человеку ни делай добра…

— Уваливай.

Эмиль, тяжело ступая, подошел к столу. Побоялся зайти и поглядеть Мите в лицо. Отчего-то он боялся посмотреть ему в лицо.

Люстра, сработанная в виде белых лепестков распустившейся озерной нимфеи, тихо светила нежным золотистым светом на их затылки, в их лица.

— Что ты, Митя, — резко осевшим, внезапно глухим, усталым и печальным голосм сказал Эмиль, и Митя почувствовал, как он стар и устал. — Я же к тебе по-человечески. Что ты меня гонишь. Мы же сами себя… — он задохнулся. — …давно уже изгнали… из Рая. Да и был ли он у нас, Рай-то. Может, Рая-то и не было вовсе. Не прогоняй меня вон. Ты сердишься… на картину?.. Черт ли в ней, в картине. Я к тебе как к человеку пришел.

Он пришел ко мне как к человеку. А я уже не человек. Я не человек.

Он говорит о картине. О какой картине?.. Я не знаю никакой картины. Да, он у меня украл картину. Какую, не помню. Я жил в Раю, а он выгнал меня. Это он, он выгнал меня. Этот человек. Он причинил мне страданья. Он хитер. Он лис. Он хочет меня убить. Он хочет изгнать меня из моего тела. Он подослан, он куплен. Он киллер. Его, убийцу, купили такие же богатые, обиженные, как я. Я обижен?! Ну да, я обижен и изгнан. Я один. Я никому не нужен. Я болен. Моя душа больна. Я много перенес. Он, он сделал так, чтобы я убивал ни в чем не повинных людей. Он натравил меня на них. Пусть он уйдет. Пусть уйдет, а то перед моими глазами плывут красные и серые круги, и я сам не знаю, чего я хочу. Он называет меня человеком. Но ведь я уже не человек. Он отнял у меня право быть человеком. Он изгнал меня из моего Райского Сада, из моего счастливого Эдема. Он завалил меня копнами, стогами денег, а мне всего-то нужен был некошеный луг, и озеро с кувшинками и лилиями, и мольберт, и палитра в руках. И чтобы я никогда, никогда не мел, не скреб, не чистил улицы и их грязь. Не чистил морды людские, грязные морды. Не скреб людские души, закосневшие в лжи, грязи и продажности. Все продается. А я не продаюсь. А я — не продаюсь, слышишь?!

— …ты знаешь, Бойцовского убили. Зверски, подло. В машине. Два метких выстрела — и все кончено. Хорошие стрелки. Я бы таких нанял для охраны. Я же идиот, я же живу без охранников, без этих тупоголовых бодигардов. Терпеть их не могу. Ты что молчишь, Митька?.. Что воды в рот набрал?.. Ну скажи хоть что-нибудь. Ты… вылезаешь хоть из своей норы?.. или так тут и восседаешь… как Иоанн Грозный в своих палатах…

— Я знаю. Я все знаю. Уйди. Уйди, Христом Богом прошу!

Он не уйдет. Этот человек не уйдет, слышишь.

Он никуда отсюда не уйдет. Это ты его не пустишь.

Этот человек богат. Он баснословно богат. Ты пришел к нему бедняком. Нет, не бедняком, у тебя уже был твой миллион, добытый у мертвой мадам Канда. Но это были копейки в сравнении с его богатством. И ты захотел стать таким, как он. И он тебя пригрел. Он соблазнил тебя. Так, как соблазняет женщина. Его жена соблазнила тебя. И ты спал с ней. Подруга его жены соблазнила тебя дважды, трижды. И ты спал с ней, и она стала для тебя лучшей и опаснейшей женщиной в мире. Да ведь она не женщина, ты сам знаешь это. А кто?! Молчи. Молчи о том, кто она. Тебя соблазнила его невестка, и ты убил на дуэли его сына. Тебя соблазнила картина, которую он живенько прибрал к рукам. Ах, да вспомнил. Он украл у тебя “Изгнание из Рая”. И засунул к себе в сейф. Почему он себя не засунул в сейф?! Почему он свою свободную душу не засунул в сейф?! А свое сытое, раскормленное тело?! Но более всего тебя соблазнили его деньги. Его бешеные деньги. Его оказавшиеся такими скушными и страшными деньги. Весь мир на живульку сшит деньгами, деньги — силки мира. Кто прошьет тугую, крепкую строчку?! И чем?! Россия гибнет, а Бог уже прошил ее суровой нитью. Красной, яркой нитью своей крови — на белой ткани белого снега. На широкой Плащанице холодных полей. По расшитой бирюзой озер мохнатой шкуре тайги.