Изгнание из рая - Елена Крюкова

Он спускался по лестнице, чуть качаясь, как и надлежит прожигающему жизнь. Прожечь жизнь! Что может быть красивее?.. А вот еще красивый жест — снять со счета тысчонок эдак сто баксов и сжечь их перед очаровательной Наташкой… перед тигрицей Манон… перед любой голозадой тварью. Все они твари. И он — тоже тварь. Але!.. Манон!.. Да, еду к тебе. Купить чернослива?.. И лимонной “смирновки”?..

Тела, сплетенные тела. Ты, художник, ты помнишь, как змеи обвивают нагие тела отца и двух сыновей на той античной страшной скульптуре. Тела — тоже змеи. Женщина — это змей. Не змей совратил Еву; Ева, сама змея, совратила их обоих — и змея, и Адама. Еще немного, и она совратила бы Бога. Она кипела и брызгала сладострастьем, она вся была — кипящий котел, и в ней клокотало варево ее женского безумья.

А он — мертв. Он пытается влить в себя обжигающую каплю женского безумья, чтобы заразиться, чтобы опьяниться и погибнуть в захлебе, в пыланье; не выходит. Он мертв, и он едет сейчас на оргию, потом на другую. Как много порочных увеселений в Москве; а в других городах Земли?.. В Риме?.. Париже?.. Лондоне?.. Нью-Йорке?.. Пекине?.. Каким небрежным жестом стаскивает с себя одежды красивая тварь, купленная им за тысячу баксов. Как грациозно ложится, расставив ноги, на стол, между блюдами с горами фруктов, чтоб он — и другие, кто вместе с ним — могли лицезреть ее плоды, дольки ее красных апельсинов. Порок изящен и красив, порок опьяняет, он изыскан и лукав, — а через минуту он становится груб и страшен, и тела содрогаются в бешеной зверьей пляске, и разбитая посуда летит в стороны, и осколки впиваются в голое тело, и ужас, когда тебя душат и бьют, внезапно взрывается преступным, адским наслажденьем. Жизнь — извращенье. Жизнь — плетка в руке Бога, поднятая для удара, и, корчась под ударом, ты испытываешь преступное счастье. Он слишком поздно понял это. Ему был дан шанс — он пропил его, прокутил, прогулял, проспал в обнимку со знаменитой валютной шлюхой на Тверской, 20. У тебя сменился телефон, Манон!.. Дай я запишу новый!..

Сотовый в его нагрудном кармане звенел назойливо. “Остановись!.. — визгливо кричал в трубку Эмиль. — Я же вижу, как ты гибнешь!.. Я ведь твой приемный отец, дурак, я обязан предостеречь!..” Ты мой приемный вор. Ты мой приемный идиот. Я никогда не прощу тебе. Никогда. “Ну… прости меня!.. Мы с тобой придумаем вместе, что сделать с картиной!.. Она просто жжет мне руки, ведь ты тогда в Нью-Йорке…” Митя с улыбкой нажимал на кнопку. Как это удобно: был голос — и нет его. Был человек — и…

Две, три ночи проведя в конвульсиях и воплях разнузданной страсти, он сутки мог просидеть в сауне, парясь до одури, смывая с себя грязь и пот многих тел, выпаривая чужие шепоты и змеиные обольщенья, чужие мусорные мыслишки, въевшиеся, как синяки засосов, в кожу. Потом опять бросался с головой в водовороты веселья, больше похожего на истязанье. Ему представлялось: арена, опилки, амфитеатр, полный улюлюкающего, кричащего народу, и он сражается с дикими тиграми и львами, и вперемешку со зверями на арену выгоняют косматых людей, чтобы они убили его, и все это — женщины, они скалятся и хохочут, показывая хищные белые зубы, хотя тут и мужчины есть тоже, и они вооружены, у них в руках — сабли, самострелы, пушки новейшей конструкции, ножи “Золинген”, у иных — и Калашников, и АКМ, и все это наставлено на него, все это метит в него, целит, и он отбивается, а отбиваться-то и нечем — у него в руках просто сетка с трезубцем, просто старая рыбачья сеть с Байкала, просто старая дедова острога, с которой он ходил на тайменя. А из АКМ уже палят в него, уже огонь поливает бешеными молниями, взрывает опилки, песок! И у него из всего оружья остались только руки. Ну да, ведь руками он убивал. Он душил руками. Он руками выбрасывал из окна. Это просто чудо, что его до сих пор не нашла американская полиция, не прижучил Интерпол. А чудо-то простое, как лапоть, Митя. Эмиль откупился от Фемиды. У него хватило пороху откупиться. А у тебя не хватило — простить его.

Эмиль улетел в Париж. Эмиль Дьяконов затеял непростую и очень опасную игру. Россия давно должна была и Европе, и Америке по всем счетам — Эмиль придумал, как можно безвредно выплыть с такой глубины, где при стремительном всплытии может начаться кессонная болезнь.

Эмиль посвятил Митю в намечающийся ход своих действий. Митя, вялый, как пельмень, после очередной оргии с девочками, слушал сначала вполуха, потом проснулся. И уже не задремал. И запомнил все, что Эмиль говорил ему.

Да, начинается новая игра. Начинается, судя по всему, Большая Игра. И в нее стоит поиграть. Хватит Игры Площадной. Она кончилась. С ней покончено. Внезапно, разом и навсегда. Начинается Игра Аристократическая.

И он, Митя, смело может ставить на кон в этой последней Игре свою жизнь.

А не жирно ли будет, Митенька, дружок?..

Он, закрыв глаза, слушая, как из подземелья, мрачный голос Эмиля, излагающий версии pro e contra, увидел: откос над рекой, снежные дали, зализы ледяных излучин, перелески и острова, серые мрачные тучи, простор и воля. И Котя, отец Корнилий, одной рукой, выпачканной в земле, утирает потный лоб, и пустой рукав треплет ветер. Нет, не жирно. Котя поехал на войну, чтоб оправдать себя перед Богом, не вынеся ужаса предательства. Он останется здесь, в Москве, и поставит на кон в игре свою жизнь, чтобы сразиться с теми, кто сделал его таким, каков он стал сегодня.

Он снова стал блестящим, лощеным, умным, светским, хитрым. Он стал таким, какой он был тогда в Париже, когда они с Эмилем устраивали его парижские дела, когда очарованная им Изабель бросилась ему на грудь — молодым умным волком, еще не вожаком, но знающим, что он станет им, ведущим своих верных волков за собой след в след. Он делал абсолютно точные ходы в начавшейся в России политической игре, и даже Эмиль удивлялся ему. “Да, Сынок, преображенье, ничего не скажешь, — восхищенно качал он головой, — преобразился ты — на все сто. Скажи, ты, случаем, не подшился?.. Или в классных саунах сутками потел?.. Или — закодировался у лучшего экстрасенса?.. Или ты — это не ты, а… твой двойник?..” Митя улыбался. Игра только начиналась. В ней важно было не проиграть. Победителей, как известно, не судят. А проигравшему в игре была уготована только смерть — ничего более.

Он начал с того, что сделал точный ход в сторону Бойцовского. Он предложил ему свои услуги в переводе крупных сумм денег на зарубежные счета — швейцарские, французские, итальянские, американские, — он уже знал в этом толк. Он сказал Бойцовскому, игриво подмигивая: я никогда не забуду, Боря, что ты сделал для меня. Бойцовский подумал: благодарит за пятьсот миллионов, заплаченных за предательство. И не знает, что это я поспорил с Прайсом на твою жену. И мы оба проспорили. И мы сделали то, за что ты не так бы нас благодарил.