Изгнание из рая - Елена Крюкова

Он вернулся к себе в особняк, включил бездумно телевизор. На экране вовсю трещали дикторы, мелькали кадры — партизанская война на Кавказе… кто убил Бойцовского?.. зверское убийство Эмиля Дьяконова, тело нашли в Черном озере близ станции Купавна… всплыло в проруби, из-подо льда… труп с трудом опознали… денежные тайны Кремля открываются… ловушка для Президента… прямые потомки князей Голицыных в Париже требуют своей доли наследства, хранящейся в виде драгоценностей в Алмазном фонде России… японский атташе сообщил, что в Японском море задержали русский танкер, направляющийся с грузом нелегально погруженной в Ираке нефти в порт Находка… новая выставка знаменитого живописца Игоря Снегура в американском посольстве… посол Джон Фэрфакс предложил художнику большой вернисаж в нашумевшей на весь мир “Залман-гэллери” в Нью-Йорке, на Манхэттене… Жизнь, жизнь мелькала перед Митей. Его жизнь. Он, прищурясь, смотрел на нее, цветную, аляповатую, мигающую ему в лицо цветным огромным экраном “Panasonic”. Положил картину, завернутую в белые тряпки, на стол. На этом столе они обедали с Изабель; обедали с робкой большеротой Милочкой. Теперь он пообедает, раз в кои-то веки, с Тенирсом. Ну, брат Тенирс, бездарный мазила Морозов сейчас пообедает с тобой. Где тут у нас икорочка?.. Где осетринка?.. Брат Тенирс, ты любишь осетринку?.. Он — любит. Он сибирский человек, он вырос на рыбе, на забитых багром по голове тайменях, на чире, на кунже, на омуле. Когда-нибудь он вернется в Сибирь, поедет в Саяны, наловит рыбы в горной речке, свалит ее в кучу на берегу, разложит этюдник, сядет и напишет ее, еще живую, серебряную, бьющуюся. Еще живую.

Не ври себе, Митя, ты не поедешь в Сибирь никогда. Тебя отловят, посадят и осудят. И припечатают тебе. По первое число.

Он медленно, отворачивая лепестки белого штапеля, выпрастывал картину, вытаскивал на свет. Ну, брат Тенирс, не слабую работенку ты намалевал. Дай-ка, дай-ка я погляжу на нее наконец-то. Ух, красота. За такую прелесть не грех и выпить. Так, так, где у нас винцо хорошее?.. Давненько я не лазил в барчик свой. А ведь бывало, лазил, и пасся тут, и гостей встречал, и весь проклятый Кремль тут у меня толкался, все жужжали, как мухи в банке, все летели, как пчелы, на мой мед. Он налил красное вино в бокал, в другой, поднял свой бокал, чокнулся с бокалом Тенирса. Взял одной рукой медную доску, поставил напротив себя. За тебя, Тенирс!.. Выпил. Бросил бокал через плечо. Хрусталь разбился вдребезги. Хрусталь разбился, как разбилась Иезавель, выброшенная из окна, об асфальт ночного Бродвея.

Он стал рассматривать картину. О, друг Тенирс, я давно не видел твою живопись, а ты, оказывается, был классный мастер. Ты замечательно положил вот здесь темный, изумрудный мазок, и оранжевое светящееся золото плода ярче засияло, ударило в глаз. А как летит зубчатая молния из клубящихся туч, это же просто чудо какое-то. Я, пожалуй, у тебя поучусь. А вот здесь, гляди-ка, как ты точно подметил это, мужчина поддерживает женщину, заслоняя ее от грозы, от карающего меча Ангела. Мужчина, закрывающий женщину грудью. Спасающий женщину. Ему не повезло. Ему не дано никого спасти. Он пытался спасти Милочку. Он хотел ею искупить всех своих женщин. Не удалось. Он налил себе еще вина в бокал Тенирса. Вынул еще одну хрустальную посудину из шкафа. Потом махнул рукой и уставил весь стол хрусталем. Гулять так гулять. Эх, где ж его цыгане!.. Вот бы их сейчас сюда!.. А впрочем, телефончик цыгана из “Стрельны”, Дуфуни Егоровича, у него же сохранился. Брякнуть, что ли, ему — пусть приезжает!..

Картина мерцала перед ним, тускло отсвечивала маслом, серые тучи под яркой зажженной люстрой блестели потеками старого лака. Голландец — мастер, а Митя — салага. Если его не посадят в тюрьму и не расстреляют, он будет еще писать. Он еще станет художником… он накупит холстов и красок — на все его баксы, на все баксы Эмиля, на все…

Ангел стоял, большой, страшный, темный, с ярко светящимися распахнутыми, громадными крыльями, с воздетым, огненно-пылающим мечом над двумя маленькими человечками, стремглав убегающими от возмездия, от смерти. Все бегут от гибели. Никому не хочется гибнуть. Нет, брат Тенирс, я никуда не побегу. Пусть, к черту, приходят. Пусть арестовывают. Я же не преступник. Я художник. Это просто я так жил, и все, что я делал в жизни — убийства, кражи, путешествия, женитьбы, аферы, обманы — это была моя инсталляция. Это был мой перформанс, мои трансформы, мой объект для экспозиции, мой выставочный зал. Я делал свою жизнь как художник, и я имел право на все, что в ней у меня было, потому что я все это сделал сам. Я делал это все для Господа Бога: посмотри, Бог, как я ловко умею делать то, что Ты мне — и всем — запретил. Для художника нет ничего запретного. Нет запретных тем. Художник тем и велик, что может писать все что угодно. И поднимать все что угодно — до уровня Искусства. До уровня Бога. Даже убийство?! Даже убийство, почему нет. Ведь пишет же писатель убийство. Ведь написал же господин Репин, мир праху его, картинку “Иван Грозный убивает сына своего Ивана”, и публика в зале падала в обморок от вида крови. Ведь в перформансе мажут живого человека настоящей кровью, куриной или коровьей, и люди глазеют на exgibition на занятный объект. Почему ж таким объектом не может стать сама жизнь. Сама жизнь. Он же сделал объектом, искусством не чью-то чужую жизнь, а свою. Он имел право.

Врешь! Ты уничтожал чужие жизни! Ты убивал не себя — других!

У тебя есть еще возможность убить себя. Брат Тенирс, ты останешься жить, а Митька убьет себя. Вот это будет инсталляция так инсталляция. Это блестящая мысль, он не задаст работу следователям. Он покончит не только с собой — он убьет разом сомненья всех, кто в нем, в Дмитрии Морозове, сомневается. А что ж ты так весело-то думаешь об этом, ты, бездарность?!.. Эх, Тенирс, а вот я нарезал буженинки, отведай-ка. Там, в твоих Голландиях, небось, буженинку не готовят, это русскую свинью эдак коптят, чтобы усладить желудок. А икорку ты покупал в приморских кварталах, у моряков, привозящих бочки с икрой с островов, из дальних морей. И приносил к себе в мастерскую, и раскладывал по мисочкам, и писал натюрморт — россыпи рубинов, россыпи черной яшмы… а в кресло сажал хорошенькую натурщицу, молоденькую амстердамскую шлюшку с Зейдер-Зее… Он затолкал в зубы кусок буженины. М-м, не слабо. А вот и карбонат. Какая вкуснота, Тенирс. Перед гибелью надо пожрать всласть, попить винца. Какое ваше последнее желанье, осужденный?.. Мы выполним ваше последнее желанье!.. Мое последнее желанье — покурить. Хорошие сигареты. А хороших нет. Есть все те же, бестолковые, разрекламированные, штатовские. “Мальборо”. Он вытащил из кармана джинсов пачку “Мальборо”, зажигалку, щелкнул. Огонек опалил ему отросшие усы. Он глубоко затянулся, откинул голову и стал рассматривать картину, наклоняя голову туда, сюда, как петух. Живопись… Какое все-таки чудо — простая живопись…