Писательский Клуб - Константин Ваншенкин

ФУТБОЛЬНАЯ ПОЛЯНА

Андрей Петрович

(об Андрее Старостине)

Странно представить и просто невозможно поверить, что между этими двумя днями пятьдесят лет…

Я, мальчишка, сижу со взрослыми на трибуне, упиваясь яркой зеленью поля, разноцветными вымпелами, оживленной праздничной толпой. И, переливаясь, шелестят в воздухе волшебные слова: Акимов, Леута, Ильин, Якушин. И, конечно, — Старостины. Я знаю имена всех четырех братьев, но сейчас там только один — Андрей. Номеров на спинах нет и в помине, на поле круговерть, не сразу разберешь, кто где, а он виден сразу — высокий, худой, чернявый.

Что-то в нем впрямь цыганистое. И ведь действительно, всю жизнь его к ним тянуло. Он и женат на артистке, плясунье из театра «Ромэн», Ольге Кононовой, — я, разумеется, не знаю об этом…

И второй день, ясный, прохладный. Конец октября. Я сел в такси:

— Сейчас заедем на рынок за цветами и — в Сокольники.

Водитель спросил:

— К Андрею Петровичу?

Когда уже миновали парк и ехали вдоль трамвайной линии, я обратил внимание на то, что вагон, который мы обгоняли, набит битком. Время вроде не пик, да и место не такое людное. Но тут трамвай остановился, и из него высыпали буквально все. Старички в кепочках, кое-кто с малым букетиком — сохранившиеся спартаковские болельщики довоенных времен. Да и не только, понятно, спартаковские, — вся футбольная Москва шла. К Андрею Петровичу.

Когда-то зимним морозным вечером я был здесь с ним на тренировке «Спартака», поражался внутренней красотой крытого футбольного манежа. Теперь — сжалось сердце — перед входом ждали похоронные автобусы, подъезжали машины, тянулась и тянулась прерывистая людская цепочка.

Народ все прибывал, но не было ощущения, что людей особенно много. Ведь все это происходило не в комнате, не в зале, а на просторе футбольного поля.

Гроб стоял недалеко от входа, и, если употребить профессиональный термин, где-то у передней границы штрафной площадки. Конечно, не это имелось в виду при выборе места, но уже дома я подумал, что именно здесь чаще всего можно было увидеть на поле Андрея Старостина.

Сменялся почетный караул, скорбно застыли около гроба родные, и пугающе поражал безупречной выдержкой старший брат — Николай Петрович.

Здесь было немало людей хорошо знавших друг друга, здоровающихся, обнимающихся, не видевшихся очень давно. Их собрала его смерть.

Здесь были футболисты давних времен, глубокие старики, седые, морщинистые, сгорбленные, чаще всего совершенно неузнаваемые. Боже мой, какими они были когда-то, как играли! Узнать можно было лишь тех, кто стал потом тренером.

Здесь присутствовали все футбольные поколения. Нырков в генеральской форме, Николаев. И следующее — Нетто, Исаев, тяжело прохромавший бедняга Яшин, Стрельцов, Иванов, Кавазашвили. Торпедовцы так и стояли в карауле — вместе. Мы столкнулись с Игорем Нетто, разговорились, сокрушаясь. Были тут и хоккеисты — Евгений Майоров, Александр Якушев. И еще многие, кого я не знал или не узнал.

Кое-кто удивлялся, что нет теперешнего «Спартака». Но Бесков привозил команду раньше, утром, — ей вскоре предстояла серьезная игра. Да не одна. Немного не дождался Андрей Петрович нового спартаковского чемпионства.

Толпа топталась, медленно завихрялась, незаметно перестраивалась… Ко мне подошел человек, работавший с Андреем Петровичем в Федерации, стал мне показывать: это такой-то, а это такой-то, — я бы сам ни за что не догадался. Потом он выдернул из толпы еще одного:

— Расскажи, как видел Андрея на кладбище.

И тот охотно рассказал, что за несколько дней до кончины Старостина встретил его на Ваганьковском.

— Иду к выходу с товарищем, а навстречу Андрей Петрович по аллейке. В руке несет цветы, совсем без стеблей почти. Вот, говорит, решил проведать брата и сестру, цветов нет, купил у бабки, — видать, с могилы. А ты чего? И у меня, говорю, здесь близкие. — А! И пошел. Мы тоже повернули, с ним идем. Он тяжело так идет. Подошел к могиле, на колено встал с трудом, цветы положил и поднялся с большим усилием. И говорит, знаете, своим голосом: «Что, не по-старостински?»

(Это он здорово подметил: своим голосом. У Андрея Старостина была очень сильная собственная интонация, замечательная, ни на кого не похожая манера говорить.)

Я тогда: Андрей Петрович, хотите подойдем сейчас к Андрюше Миронову? Здесь недалеко. Он спрашивает: сколько метров? Я говорю, метров триста. Он: триста? Нет, это далеко, в другой раз. Ноги не ходят… С юмором так говорит, то ли шутит, то ли как. И пошли обратно. Тяжело, правда, идет…

Тут началась панихида. Речи, даже самые искренние, в таких случаях всегда выглядят для меня как бы не слишком уместными.

Потом гроб подняли на плечи и не сразу направились с ним к выходу, но обнесли вокруг поля — последнее прощание с футболом.

Когда ехали мимо ипподрома и никто в нашем автобусе не обращал на это внимания, я сказал:

— Мимо Бегов везут Андрея…

И многие понимающе улыбнулись.

На Ваганьковском, особенно когда пошли по нужной аллее, стало совсем тесно от людей и венков, мало кто сумел подступиться к могиле, бросить на крышку горсть земли, даже услышать слова прощания. Да ведь и не это было главным.

На поминках, измученные этим днем, еще оглушенные первым горем, как под наркозом, сидели родные: Ольга Николаевна, дочь Наташа, любимый зять Саша, любимейшая внучка Лизанька. Братья, сестра, другие близкие…

И за всем посторонним растущим шумом запомнились мне слова младшего брата — Петра Петровича об их замечательной семье. Он сказал тоже фирменным, старостинским, голосом:

— Но Андрюша особенно удался, особенно хорошо был выпечен…

В конце пятьдесят шестого года мы с женой приехали в Малеевку. Получили ключи, поднялись в комнату, поставили вещи. Я подошел к окну. Внизу, на дорожке, стояли драматург Исидор Шток, с которым я был в приятельских отношениях, еще какой-то человек и Андрей Старостин. Я знал, что они с Исидором свояки — женаты на родных сестрах.

За окном позванивал голубой морозец, но на Старостине была кепка, осеннее пальто, легкие туфли. Он стоял стройный, красивый, и я подумал: как же хорошо, что он здесь!

— Инна, — позвал я жену, — посмотри, Андрей Старостин.

Потом мы спустились обедать и встретили Штока.

— Андрей? — переспросил он. — Гостил у меня три дня, только что уехал.

Велико было мое разочарование.

Любопытно, но шаг к нашему знакомству сделал он сам. Редколлегия одного из выпусков «Дня поэзии» обратилась к ряду известных людей с вопросом о том, кто им наиболее близок в современной поэзии. Старостин назвал Твардовского, Смелякова и меня. Нужно ли говорить, что мне это было приятней, чем статья иного маститого критика.