Заря над Уссури - Вера Солнцева

— Родом с низовья Амура, из села Большемихайловского. Амурец прирожденный. Мальчонкой был, когда семья переехала во Владивосток.

— Большемихайловский? На заработки — на рыбалку — туда ездил, а зимой ямщичил по Амуру и не раз бывал там — многих знаю, — смягчаясь, просипел Лесников и, насмешливо поглядывая на комиссара из-под всклокоченных бровей, прибавил: — Вижу, вижу — рыболов: пятерней на тарелке быстро нащупал…

Партизаны смеялись: уел Силаша Остроглазого!

— Мозгом ты тоже расторопный? — не отставал Лесников от комиссара. — Уважь, разгадай загадку. Кину не палку, убью не галку! Как понять, амурец?

— Рыба, товарищ Лесников! — смеялся Яницын.

— Твоя правда, — огорчаясь, ответил Силантий. — Есть крылья, а не летает, нет ног, а не догонишь? Что это?

— Рыба! — не задумываясь, ответил Вадим.

— Башковитый! — озадаченно сказал Лесников. — Последнюю — и помирюсь с вами. Ощиплю не перья, съем не мясо?

— Да о ней же речь, Силантий Никодимович!

Партизаны хохотали над явно раздосадованным Лесниковым, а тот, непритворно вздохнув, сказал:

— То-то! Ушлый! Умнику и брюшка не жалко. — Лесников повеселел, с доброжелательством поглядывал на волевое лицо комиссара, на его брови вразлет: «Красив Остроглазый! И силушка по жилушкам ходит». — Я, друг, тебя с первого раза признал: рыбак рыбака видит издалека.

На лице Яницына мелькнула быстрая улыбка.

— Спасибо, Силантий Никодимович, ваше признание мне дорого.

— Силантий Никодимыч у нас хорош! — вмешался в их оживленный разговор Сергей Петрович. — А главное в нем достоинство — тороват, гостеприимен. С другом всегда хлеб-соль разделит. Но одна беда — сам только что признался — забывчив. Сахарку-то к чаю позабыли достать, Силантий Никодимыч?

Лебедев невинным взором смотрел на прижимистого Лесникова.

Силантий сморщился, как от приступа свирепой зубной боли, но прибедняться перед Яницыным не захотел и слукавил смирненько, будто и не заметил, какую подслащенную пилюльку дали ему проглотить.

— Сахар? Вот стариковская память! Из ума вон.

Он нехотя встал из-за стола, долго развязывал мешок.

Потом медленно достал из него большую сахарную голову, завернутую в плотную синюю бумагу. Неторопливо развернул бумагу, полюбовался на твердую голубоватую, как глыба льда, сахарную голову.

— Валерия! Нет там у вас топорика или молоточка? Ее голыми руками не возьмешь: «Чурин и компания».

Лерка принесла и подала Лесникову молоток. Он торжественно поблагодарил ее:

— Спасибочка, ненаглядная! Дай бог коням твоим не изъезживаться, цветну платью не изнашиваться, алым лентам в косе не быть износу…

Лерка смущалась, краснела.

Лесников бережно положил сахарную голову на белую тряпочку, одним ударом молотка отколол вершину и, разбив ее на малюсенькие кусочки, торжественно вручил их присутствующим. Потом он подозвал к себе Лерку и отдал ей остаток — увесистый, фунта в три, кусок плотного, поблескивающего гранями сахара.

— Спрячь. С Ванюшкой и Настей полакомитесь…

— Ой, что вы, дядя Силантий? Не надо! — махала руками, отказывалась Лерка от неслыханного богатства.

— Бери, бери! — нахмурил Силантий клочковатые, нависшие брови. — Дают — бери, бьют — беги!

Партизаны с наслаждением прихлебывали горячий чай; черпали кипяток из ведра, стоящего на табурете. Второе ведро клокотало на раскаленной печурке.

После незамысловатого ужина Сергей Петрович отпустил некоторых партизан по домам; остаться на собрании предложил Лесникову и Ивану Дробову.

Остался и Яницын.

— Подождем Семена Костина, — сказал Лебедев. — Он вот-вот должен подойти. Я его отпустил на часок — проведать старика отца. А вас, хозяюшки, я попрошу убрать посуду со стола, — обратился он к Насте и Лерке, — и вы можете укладываться спать. Я думаю, мы не помешаем вам? Нам нужно провести небольшое собрание. Мы не будем шуметь.

— Что вы, Сергей Петрович! Конечно, не помешаете. С постелью у нас дело скудно, на что вас и уложить? Совсем обнищали, — конфузливо заметила Настя.

— Вы не беспокойтесь, — поспешно отозвался учитель, — ночевать у вас будем только мы двое, — Лебедев показал на Яницына. — Остальным я разрешу провести ночь с семьями. Ведь их так ждут! Мы подстелем себе тулупы. Все будет в порядке, вы не волнуйтесь.

Настя и Лерка торопливо перемыли посуду и стали укладываться спать: боялись помешать гостям. Настя легла на лавку, укрылась одеялом с головой. Лерка вскарабкалась на полати, где она спала с Ванюшкой.

Мальчик мирно спал.

Лерка пригладила его сбившиеся лохмы, поцеловала посапывающий веснушчатый нос, закутала бережно одеялом. «Спи, глупенький!» Посмотрела вниз.

Лесников поднял голову, кивнул Лерке, ворча:

— Эх, Афанасья, говорят, ломит с ненастья, Савелья — только с похмелья, а меня, Силантия, почему так сегодня корежит? — Покряхтывая, он стал натягивать на себя оттаявший тулуп. — Сергей Петрович! — обратился он к Лебедеву. — Я, пока суд да дело, думаю сходить проверить патрули, часовых.

— Прекрасно, Силантий Никодимыч! Только попрошу вас поскорее вернуться. Подойдет Семен, и мы сразу начнем, чтобы не затягивать собрания: надо дать людям возможность выспаться и отдохнуть.

— Слушаю, Сергей Петрович.

Силантий ушел, и в избе стало совсем тихо. Сергей Петрович беседовал с Яницыным. Иван Дробов дремал, положив крупную курчавую голову на край стола.

— Ты замечательно выглядишь, Сережа. Молодец! Настоящий партизанский командир! Строгий, подтянутый. Ничего похожего на нашу встречу в школе, помнишь, когда я у тебя был? Тебе привет от мамы. Велела заходить, если будешь в городе.

— Спасибо. Спасибо, — рассеянно ответил Лебедев: готовился к беседе с партизанами.

— Ты не отвиливай! — понял нехитрую увертку друга Яницын. — На совещании часто тебя вспоминали: «В чем секрет его успехов?» Гремишь, Сережа, гремишь по краю… — подшучивал Вадим.

— Секрет моего успеха? — вдруг рассердился командир. — А почему не твоего? Не терплю, когда говорят: «Лебедев, Яницын подняли, завинтили…» Я учитель, и не мое дело идти в бой, стрелять, колоть. Мы вначале это делали, а сейчас идем только в исключительных случаях, когда необходимо. Нам с тобой дьявольски повезло: люд в отряде отборно талантливый. Воин по призванию — Семен Бессмертный. Ваня Дробов — золото-мужик, весельчак, острослов, удалец. Мало он тебе в политотделе помогает? Я их как-то до твоего прихода в отряд не видел: повседневщина заедала, от земли глаз не отрывал. Какие дела вершат — небу жарко!

— Сережа! Сережа! Да разве я не понимаю — вся сила в них, неунывных солдатах! Один дядя Силаша, образцовый, рачительный хозяин отряда, чего стоит! А Смирновы? Мы с тобой Ваню Дробова посылаем в разведку на опаснейшие дела, а чету Смирновых — на поиск еще хлеще. А не рискуем ли мы ими?

— В военном деле риск не только благородное, но и неизбежное дело, — серьезно ответил Лебедев. — Конечно, надо беречь Смирновых, как алмаз. Но иногда нет иного выхода. Смирновы осмотрительные, хладнокровные разведчики, и их сведения безукоризненно проверены…

— Смирнова здесь? — спокойно спросил Вадим.

— Отпустил ее к жене Вани Дробова, Марье Порфирьевне: приведет себя в порядок — устает от кочевой походной жизни. Я ее в прошлом году насильно остриг — до сих пор стесняется. Удалось тебе побывать у Петровых? Как они там? Семья в порядке?..

— Все по-старому. Меня интересовало, как попали черновики из дела Ким в мусор, которым пользовались для разжигания печки. Петр и сам не знает: женщина, которая им добывала макулатуру, архивные конторские бумаги, исчезла, как провалилась. И бумажная авантюра на сем закончилась. А как ты-то? — осторожно спросил Вадим.

Лебедев понял вопрос, ответил невозмутимо:

— Перегорела любовь: гасла, гасла… В партизанской купели с народом побратался — дороже дорогого. О Надюше почти не вспоминаю… Жду с надеждой упованья: сбросим белых и иже с ними в море — и я займусь людьми. Василя Смирнова пошлю учиться.

— Не горячишься ли в оценках? — досадливо, а может, и ревниво спросил Вадим.

— Здесь, в дни трагических испытаний, — когда многажды мы бывали под старушкиной косой! — как никогда понял я мудрую одаренность русской души, гениальную талантливость народа.

— Сережа! Сережа! — растроганно проговорил Яницын и обнял друга. — Лебедь мой милый! Побывав в штабе, я воочию, всем существом, ощутил великую стихию народного наводнения и тоже верую: полая вода снесет Колчака, Семенова, Калмыкова. Я живу, я действую. Лебедь, спасибо тебе. Мы дождемся счастья — часа освобождения… Клянусь!

— Клянусь! — ответил Лебедев.

Переглянулись друзья: переполнены их сердца, как в юности.

Они получили от матери Лебедева первое совместное задание и дали, как Герцен и Огарев, клятву верности избранному пути.