Аламут - Джудит Тарр

Это закончилось едва ли не прежде, чем началось. Айдан судорожно вздохнул и едва не упал, Марджана поддержала его, почти без усилия.

Горный Старец сидел в своем облетевшем саду, спокойно, как будто ждал их. Его фидави стояли вокруг него на страже: полукруг юнцов в белом, с глазами, видящими только рай; и вратами туда была смерть.

Марджана не простерлась перед ним, не воздала ему ни почестей, ни уважения. Он посмотрел на нее и почти улыбнулся.

— Ты хорошо сделала, — промолвил он, — что сохранила моего пленника для меня.

Айдан шагнул было вперед, но ее рука остановила его. Он замер, стиснув кулаки.

— Он был моим, — сказала Марджана, — до того, как стал твоим.

— То, что принадлежит служанке, принадлежит и господину.

— Я тебе не служанка.

— Значит, рабыня. Как ты долгое время считала нужным называть себя.

— Я отрекаюсь от этого. Мусульманин не может поработить мусульманина.

— Насколько я помню, — возразил Синан, — ты едва не заставила меня принять тебя.

— Каково принуждение: я отдала все свое могущество в твои руки и назвала тебя господином, если бы ты принял меня ради Дела, подобного тому, что утратил Аламут. Они, — ядовито-резко уточнила она, — были слишком глубоко поглощены ликованием по поводу наступления Золотого Века. Они погрязли в вине, совокуплениях и безумии, в глумлении надо всем, что составляет основы нашего порядка.

— А разве я тоже глумился над тем, что мы свято хранили?

— Нет, — ответила она. — Не так открыто. До того, как ты послал меня против франкской женщины. Ты скоро обнаружил, что у нее был собственный ифрит; и он был настолько любезен, что сам пришел к тебе. Я видела твои мысли, Синан ибн Салман. Если бы я сбежала от тебя, другой занял бы мое место, хотя и неверный, но мужчина, и покорный твоим убеждениям.

— У него были родственники, — сказал Синан.

Марджана хлопнула в ладони.

— Ты говоришь, как настоящий бандит! Каков был бы его выкуп?

— Его жизнь у меня на службе.

— Конечно. — Она бросила взгляд на Айдана. — Ты не мог обратить его в столь полезного раба, как я. Его племя служит плохо, если служит вообще.

— Что касается его воли, то это тоже было предусмотрено.

Айдан больше не мог молчать.

— Словами и железом? Старик, это всего лишь кривляние.

Синан не поверил ему. В его руке блеснула Соломонова Печать. Айдан засмеялся и пробудил в ней огонь.

Синан потрясенно выругался и отшвырнул раскаленную вещицу. Она расплавилась в падении, забрызгав землю каплями железа.

Но Синана было не так-то легко победить.

— У тебя есть родственники, — повторил он сквозь стиснутые от боли зубы. — Ты подумал о них?

Айдан похолодел.

Марджана рядом с ним произнесла:

— Верно, у него есть родственники. А что есть у тебя?

— Твое имя в Печати власти. Он защищен своим неверием. Ты — нет.

Вторая Печать лежала на колене Синана. Сила Айдана, направленная было на ее уничтожение, застыла. В этой печати была Марджана, она была неразрывно связана с ней: ее клятва, ее долгие годы рабства, сердце ее веры. Марджана дала ей власть. Никто, кроме Марджаны, не может забрать эту власть обратно. Если печать сгорит, то и Марджана тоже.

Лоб ее был влажен. Ее глаза были слишком широко открыты, слишком бледно лицо. Айдан заставил ее увидеть то, что видел сам. Не было уз, кроме тех, что создала она сама. Она могла порвать их; у нее была воля и сила. Если только она увидит. Если только она поверит.

Но чтобы поверить в это, она должна была отвергнуть все, что она делала, в чем клялась, что хранила. Она должна была отделить себя от себя. Она должна была стать кем-то иным, не Марджаной.

"Нет, — подумал Айдан, обращаясь к ней. — Марджана всегда Марджана. Разве змея становится менее змеей оттого, что сбрасывает старую кожу?"

Она замкнулась от него; но освободиться от него она не могла. Больше не могла. Он оставался в ее сердце и показывал ей ее саму. Марджану. Свободную, сильную и счастливую. Не рабыню никому из смертных, больше никогда.

Она хотела видеть это. И все же она продолжала цепляться за то, что знала, пусть оно причиняло боль, пусть оно отнимало жизнь и разум.

Синан бросил в их молчание тихие слова, и каждое слово было звеном цепи:

— Ты моя. Твоя воля — моя воля, твоя жизнь — моя жизнь, пока я не решу отпустить их. Служи мне, и, быть может, я освобожу тебя. Отвергни меня, и я свяжу тебя на веки вечные.

— Разве ты Сам Аллах, — требовательно спросила она, вытолкнула это, борясь против уз, клятв и приказов, — что ты осмеливаешься грозить этим мне?

— Я слуга Аллаха; я облечен властью Сулеймана.

Ее тело содрогнулось, руки судорожно сжались.

— Я… отвергаю… тебя. Я могу. — Она втянула воздух. борясь. — Я могу. Я могу!

Каждое слово было свободнее, сильнее. Он видел это.

— Можешь ли ты, — вопросил он, — защищать всех, кто дорого для тебя, каждый миг каждого дня, пока ты не сдашься или пока они не погибнут?

Она улыбнулась. Не торжествующе, нет еще. Но она видела цепи, сковывавшие ее, и это были цепи из воздуха. Она начала понимать это, верить в это.

— Можешь ли ты, — спросила она своего господина, — надеяться править королевством под угрозой того, что я явлюсь туда, если ты тронешь что-либо, принадлежащее мне?

— Ты бессильна. Ты можешь только угрожать.

Она пошатнулась. Он был ее господином. Его слова обвивались вокруг нее, связывали ее разум, выпивали ее силу.

— Нет! — крикнул Айдан, не заботясь о том, кто это слышит. — Это он бессилен; это у него не осталось ничего, кроме угроз. Открой свое сознание и свои чувства. Посмотри на него!

Она посмотрела. Она видела власть, ужас.

Смертность.

Страх.

Страх?

— Страх! — сказал Айдан, громко, на фоне молчания Синана. — Он боится тебя. Он знает, что ты сможешь сделать — что мы сможем сделать вдвоем, если он прижмет нас слишком сильно.

Она была бледнее, чем он когда-либо видел ее, бледной, как смерть. Она могла умереть; она могла бы умереть, если бы пожелала этого, если бы стиснула свое сердце своей силой, словно в кулаке, только так. Только…

Воля и тело содрогнулись разом. Из ее искаженного рта вырвался вскрик, словно у раненого животного; но в этом вскрике была сила и воля, и — наконец — понимание. Ее руки простерлись в стороны.

Синан сидел, не понимая ничего; но постепенно он увидел то, что должен был увидеть. Его фидави исчезли. Все, кроме одного, стоящего одиноко и ошеломленно. Марджана улыбалась, яростной белой улыбкой, в ней была радость сокола, который свободно уносится в небо.