Ницше и нимфы - Эфраим Баух

Возвышенная последовательность и единство знания, вероятно, есть и останутся первейшим средством сохранения универсальности сна и всеобщего взаимопонимания всех этих сновидцев, а тем самым и длительности сновидения.

И, очевидно, один из самых долгих снов европейской цивилизации — длящийся более трех тысяч лет сон еврейства, призрачный на всем своем протяжении, проклятый в своем притяжении, невыносимый в своем притязании.

Нам же и во сне, недоступно то, что древние народы видели наяву.

Очищение памятью

Времени у меня сейчас много, чтобы всматриваться с помощью увеличительного стекла в каждую букву, выходившую из-под моего пера, забывшую своего создателя в момент своего рождения, возомнившую себя символом.

Каждый символ кажется застекленным окном, более или менее прозрачным, через которое человек видит даль и соединяется с нею.

Но чаще всего стекло это — темное, покрытое амальгамой и превращающееся в зеркало.

Говорят же: зеркало души.

И оно, вместо окна, заслоняет от нас мир, отражает лишь самих нас. Мы посылаем на него собственный мир и, привыкнув к этому, принимаем собственное отражение за суть мира.

Алхимия — это не окно в тайну, а зеркало души.

Символ борется с мифом и часто оказывается побежденным человеческим воображением, плененным колдовством зеркала.

Для меня же, в согласии с моим характером, зеркало — это попытка разглядеть себя, чтобы еще лучше замаскироваться. Но колдовство это ничего нового не несет, лишь умножая до бесконечности одно и то же.

Насущно необходимо освобождение от наслоившихся за годы впечатлений, чтобы прийти к собственной душе, излечиться от болезни времени, разучившей человека быть самим собой, разлучившей с самим собой. Доберешься до собственной души — удивишься скрытым в ней богатствам, очищенным от позолоты впечатлений, закупоривших все ее каналы: еще события, еще переживания, еще напряжение, — и все закупорилось. Требуется очищение.

Помню, в детстве я подолгу стоял перед зеркалом, гримасами пытаясь вызвать из себя кого-то другого, придумывая ему биографию, иное окружение, иное пространство, которое заигрывалось собственным изображением в зеркале.

Тогда ли ошеломил меня, как удар, — дар слова, нечто непостижимое, открывшееся мне до восприятия окружающей реальности?

Сегодня, оставшись в пустынном доме, я удостоился нечаянной радости: созерцания медленно плывущей по чистой синеве небе белой тучки, такой задумчивой, одинокой, погруженной в себя.

Стихи сложились сами собой:

Опять, надолго, оглушённый глушью,В бездумной дреме ощущаю душу.И глохнет птичий крик, зовя на помощь.И вправду сладко ощущать за полночь,Что радужен мой век, но и недужен,И я, по сути, никому не нужен.

И вовсе мне не легче от того, что оживление тайны моего гения временщиками открывает в них пигмеев, какие они и есть на самом деле?

Молчание бесконечных пространств

Мысли наплывают хаосом, и я пытаюсь хотя бы как-то их упорядочить.

Всякий пространный и, несомненно, престранный текст, ставший моим стилем, фрагментарен. Это вызывает бурный прилив творческого воображения и острую тоску по полному тексту, хотя всем и всегда известно, что полных, завершенных текстов не бывает.

Все они внезапно начинаются и так же внезапно кончаются.

Все великие книги — это открытые системы, рождающиеся, как Венера из пены морской и исчезающие в ночи.

Нет у них завершения, просто — перерыв, как переводят дыхание.

Удивителен период превращения разворачиваемого свитка в книгу.

По-моему, интервалы между словами и создали письменность, ибо только благодаря паузе возникло слово.

Сатанинский пыл профанации и кощунства надо тоже брать в счет, если хочешь познать истинную сущность человеческого муравейника.

Беспамятство — нержавеющее оружие времени.

Но лечит ли время?

Не подобно ли оно наркозу, вводящему в беспамятство на время, чтобы потом вернулась вся боль?

Первобытный человек— символическое зеркало Вселенной. И тот, кто прикоснулся к тайне Вечного Освобождения, никогда ее не откроет людям, ибо само это прикосновение к этой тайне — отделяет от низменного, бренного, суетно-потного мира людей. Можно назвать это высшим эгоизмом, святой жестокостью, но это — иное. И если ты там, то ты не здесь — и это однозначно и абсолютно до содрогания.

Это навеяно моими же текстами, которые перечитываю время от времени.

Как можно определить время, съедаемое чтением, — многократным усилением существования или потерей протекающего через тебя времени жизни?

Распахиваю створки окна. Только ради этого стоит бороться против смерти: сквозь мертвые запахи увядания и гниения пробивается арбузная свежесть приближающейся весны.

Оттуда же притекает истинная ко мне приязнь –

Стреноженная тишинаСпящего табуна.

Я счастлив, потому что, несмотря ни на что, свободен от ворчливого тона и озлобленности — этих неприятных качеств старых собак и людей, которые долго сидели на цепи.

Я счастлив — бродить по улицам и переулкам, без цепной привязанности к Маме, что, в общем, удается редко, но зато доставляет мне удовольствие — считать ворон истинным зевакой, и метко подмечать мелочи жизни.

Пробуждается во мне забытое умение слушать пространство. Эта чуткость души присуща мне с рождения. Это неотступное и благостное проклятие, обозначило мое существование в потрясающем сплошными загадками мире, абсолютно непонятном, несмотря на все гениальные и тут же покрывающиеся патиной скуки прозрения того, что называется жизнью.

Паскаль навел меня на мысль о молчании природы — вечном молчании бесконечных пространств, в которое я пытаюсь вслушаться. И я пытаюсь примерить к себе его сентенцию: кто я — праведник, считающий себя грешником, или грешник, считающий себя праведником?

Среди этих пространств совсем теряются островки неумолкающей пустоты человеческой речи. При всей очаровывающей силе разумной речи, нет сомнения, что, раскрыв рот, человек на порядок снижает логичность и глубину озвучиваемой мысли.

Оживить молчание — то же самое, что обращаться к мощи скал и морщи моря на птичьем, невнятно щебечущем наречии.

Только достаточно долго пребывая в объятиях молчания, начинаешь ощущать отсутствие предопределенности заданного человеку Бытия, делающего риск и дерзание чуть ли не важнейшим элементом существования. Именно поэтому Паскаль считает это существование зыбким и ненадежным, ибо у сердца свои законы, которых разум не знает.

Исполнение пророчества после ста лет одиночества

В ближайшем будущем, — положим, через столетие, — мое учение, освобожденное от искажений, внесенных Нимфами — вкупе с мистическими идеями датского философа Сёрена Кьеркегора, заглушаемыми пением Сирен Скандинавии и духовными исканиями русского писателя Федора Достоевского, не дающими покоя русским Русалкам — заложит основы философии будущего.

И основана она будет на тайне существования — трепетной тайне человеческой души — в противовес «лжи прокрустовой ложи», в которую с таким непререкаемым духовным тиранством укладывают человечество Кант и Гегель: первый — вещью в себе, второй — вещью против себя.

Обе ловушки заманчивы для мышиных мозгов большинства.

Но я уверен в том: придет понимание, что лишь столкновение Бытия с Небытием обнажит инструмент — не познания, — самой жизни.

Старые же дневники, пережевывающие прошлое, подобны тусклым глыбам, тухлым рыбам. Количество непродуктивной информации опрокидывает все возможности разбора и упорядоченности. Барокко, разрушая готику, само рушится от собственного избытка.

Беда еще и в том, что вся толща словесной культуры насквозь пронизана цитатничеством — прямым, косвенным, аллюзиями, сносками — и голос комментатора трудно отличить от голоса комментируемого. К примеру, весь Новый Завет истыкан ссылками на Ветхий, воспринимаемый как голос самого Бога.

И в этом контексте История — весьма ненадежный инструмент, ибо понимание конкретного исторического характера ее конвенций и условностей, чаще и, прежде всего, приводит к заблуждениям, которые по сей день ложатся в фундамент обоснования и оправдания человеком своих поступков.

И вообще, меня мучает неразрешимый вопрос: может ли быть конец, прекращение Истории, или, всего лишь, на месте ее образуется воронка, как от взрыва снаряда, которую благополучно засыплют, сравняют с поверхностью, и начнут ее заново возводить, как возводят напраслину, с тем же зарядом прежней лжи?