Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

В первый и единственный раз я отказался делать для газеты что-то, что было моим долгом. Гильермо Кано смирился с реальностью и отослал потерпевшего без объяснений. Позже он мне рассказал, что, проводив его в своем кабинете, он начал размышлять и не смог объяснить себе самому то, что только что сделал. Тогда он приказал привратнику, чтобы тот вернул пострадавшего, и позвонил мне по телефону с окончательным сообщением о том, что купил эксклюзивные права на полный рассказ моряка.

Это было не в первый раз и, несомненно, не в последний, когда Гильермо упорствовал в безнадежном случае, его рассудок брал верх над эмоциями. Подавленный, я сообщил ему, но в самой мягкой из возможных манер, что я сделаю репортаж только из-за рабочего повиновения, но я не поставлю там свою подпись. Не подумав о том, что решение было случайным, но точным для репортажа, поскольку меня заставили рассказать его от лица главного героя в его собственном стиле, с его личными размышлениями и подписанный его именем. Так я себя уберег от крушения на твердой земле. То есть это должен был быть монолог одинокого моряка, попавшего в экстраординарную жизненную ситуацию. Решение было великолепным, потому что Веласко оказался человеком толковым, восприимчивым, с хорошим образованием и чувством юмора в нужном месте и в нужное время. И все это, к счастью, было подчинено стойкому характеру.

Интервью длилось в течение трех полных и изнурительных недель, и я его сделал, заранее зная, что оно не должно было быть опубликовано без обработки, а взято, чтобы быть приготовленным в другой кастрюле: репортажем. Интервью я начал несколько неискренне, стараясь ввести пострадавшего в противоречия, чтобы открыть утаенную им правду, но вскоре я убедился, что у него нет тайны. Мне не приходилось его к чему-то принуждать. Я чувствовал себя идущим по лугам и свободно собирающим любые цветы. Веласко приходил ровно в три часа дня к моему письменному столу в редакции, мы просматривали предыдущие записи и продолжали в линейном порядке. Каждую часть, что он мне рассказывал, я записывал ночью, и она печаталась на следующий день. Было бы намного проще и надежнее описать сначала приключение целиком и публиковать его уже проверенным и со всеми серьезно проверенными деталями. Но не было времени. Тема теряла актуальность каждую минуту, и любое другое шумное сообщение могло перекрыть ее.

Мы не использовали магнитофон. Они были только что изобретены, и лучшие были такими же большими и тяжелыми, как печатные машинки, и магнитная пленка путалась как сладость из ангельского волоса. Только запись была подвигом. Даже сегодня мы знаем, что магнитофоны очень полезны для воспоминаний, но никогда не надо забывать о выражении лица интервьюируемого, которое может сказать больше, чем его голос, и даже противоположное голосу.

Я вынужден был смириться с рутинным способом записи в школьных тетрадях, но благодаря этому я верю, что не потерял ни одного слова, ни одного нюанса разговора и мог проникать в тему лучше с каждым шагом. Два первых дня были трудными, потому что пострадавший захотел рассказать все сразу. Тем не менее вскоре он выучился благодаря порядку и доступности моих вопросов и прежде всего благодаря своему собственному чутью рассказчика и своей врожденной легкости схватывать на лету секреты любого ремесла.

Чтобы настроить читателя, прежде чем бросить его в воду, мы решили начать рассказ с последних дней моряка в Мобиле. А заканчивать его мы договорились не моментом вступления на твердую землю, а возвращением в Картахену, где его бурно приветствовали толпы народа, что было заключительной точкой, после которой читатели могли вернуться к событиям и уже внимательнее проследить за их ходом. Это нам давало четырнадцать частей, чтобы поддерживать читателей в ожидании следующего номера в течение двух недель.

Первая была опубликована 5 апреля 1955 года. Выпуск «Эль Эспектадора», продвинутый объявлениями по радио, разошелся за несколько часов. Узел конфликта завязался на третий день, когда мы решили открыть настоящую причину катастрофы, которой согласно официальной версии была гроза. В поисках большей ясности я попросил Веласко рассказать со всеми деталями. Он был уже настолько приучен к нашему обычному методу, что я различил в его глазах озорной блеск, прежде чем он ответил мне:

— Проблема в том, что не было грозы.

А были — уточнил он — примерно двадцатичасовые штормовые ветра, обычные для региона в то время года, которые не были учтены ответственными за экспедицию. Экипаж, прежде чем выйти в открытое море, получил наконец по несколько задержанных жалований, которые потратил в последние часы на разную бытовую технику, чтобы привезти ее домой. В таких количествах, что весь эсминец был заполнен. Матросы привязали к палубе самые большие ящики: холодильники, электрические стиральные машинки, кухонные плиты. Запрещенный груз на военном корабле занял почти все жизненное пространство палубы. Возможно, им показалось, что во время поездки неофициального характера, менее четырех дней и с великолепными прогнозами погоды, не надо было обращаться с грузом с особым вниманием. Сколько раз другие делали так, и ничего не происходило!.. К всеобщему несчастью, ветра, едва сильнее, чем объявленные, вызвали волнение моря под великолепным солнцем и накренили корабль намного больше, чем ожидалось, и порвали тросы плохо распределенного груза. Не будь корабль таким ходким, как «Кальдас», он мог бы потонуть, но в данном случае только восемь моряков, стоявших на карауле на палубе, прыгнули за борт. Таким образом, главной причиной происшествия была не гроза, как настаивали официальные источники с первого же дня, а то, что Веласко заявил в своем репортаже: перегрузка бытовой техникой, плохо упакованной на военном корабле.

Другая сторона вопроса: были ли в пределах досягаемости тех, кто упал в море и из которых спасся только Веласко, плоты? Предполагалось, что на борту должно было быть два вида обязательных плотов, которые упали с ними. Они были из пробки и брезента, три метра в длину и полтора метра в ширину, с платформой безопасности в центре и снабженные запасами продовольствия, питьевой водой, веслами, ящиком первой помощи, средствами для рыбалки и плавания и даже Библией. В этих условиях десять человек могли выжить за бортом в течение восьми дней даже без снастей для рыбалки. Однако на «Кальдасе» был также груз из меньших плотов без какого-либо оснащения. По рассказам Веласко получалось, что его плот был именно таким. Вопрос, который повис в воздухе навсегда, это сколько других потерпевших смогли ухватиться за плоты, которые их не спасли?..

Это были, без сомнения, самые главные основания для промедления с официальным объяснением катастрофы. До тех пор пока не осознали, что это было абсурдом, потому что остаток экипажа уже отдыхал в своих домах, рассказывая полную историю по всей стране. Правительство настаивало до конца на своей версии ненастья и придало ей официальный характер в окончательном сообщении. Цензура не дошла до крайности, чтобы запретить публикацию оставшихся частей. Веласко со своей стороны поддерживал до тех пор, пока мог, честную неопределенность, и никогда не стало известно, что на него оказывали давление, чтобы он не раскрыл правду, он нас не просил, и он нам не мешал ее открывать.

После пятой части пришла мысль сделать отдельный оттиск первых четырех, чтобы удовлетворить просьбу читателей, которые хотели собрать полный рассказ. Дон Габриэль Кано, не появлявшийся в редакции в эти неистовые дни, спустился со своей голубятни и разместился справа от моего письменного стола.

— Скажи мне одну вещь, тезка, — спросил он меня, — сколько частей будет у потерпевшего кораблекрушение?

Мы находились на седьмом дне рассказа, в котором Веласко съел визитную карточку и не смог откусить от своих башмаков, чтобы что-то пожевать. Таким образом, нам не хватало еще семи частей. Дон Габриэль возмутился.

— Нет, тезка, нет! — протестовал он, раздраженный. — Должно быть по крайней мере пятьдесят частей.

Я ему привел свои аргументы, но его собственные основывались на том, что оборот газеты почти удвоился. По его подсчетам, он мог увеличиться до беспрецедентной цифры в государственной прессе. Он собрал внеочередное редакционное совещание, где изучались экономические, технические и журналистские детали, и была согласована разумная цифра, двадцать частей. То есть на шесть частей больше предусмотренных.

Хотя моя подпись не присутствовала в напечатанных главах, метод работы стал известным, и однажды вечером, когда я собрался выполнить свои обязанности критика кино, в вестибюле театра возник живой спор о рассказе пострадавшего. В большинстве это были друзья, с которыми я обменивался идеями после сеанса в соседних кафе. Их мнения помогали мне писать еженедельные статьи. Почти все хотели продолжения истории с эсминцем.