Дублинцы (сборник) - Джеймс Джойс

И пока еще друзья стоят в слезах у смертного ложа, душа грешника уже предстает перед судом. В последнюю сознательную минуту вся жизнь земная пройдет перед взором души, но, прежде чем душа успеет хоть о чем-то подумать, тело умрет, и, объятая ужасом, предстанет она перед престолом Судии. Бог, который столь долго был милосерден, воздает теперь по заслугам. Он был долготерпелив, увещевал грешную душу, давал ей время раскаяться, снова и снова ее щадил. Но это время прошло. Было время грешить и наслаждаться, время пренебрегать Богом и наставлениями Его святой церкви, бросать вызов Его могуществу, противиться Его велениям, обманывать себе подобных, время совершать грех за грехом, и снова грех за грехом, и скрывать от людей свою порочность. Но это время закончилось. Настал час Божий: и Бога уже не обмануть и не провести. Каждый грех явится тогда на свет из своего тайного убежища, и самый мятежный в противлении воле Божией и самый постыдный для скудной и падшей нашей природы, и самая крохотная ущербность и самая гнусная жестокость. Что пользы тогда, что ты был некогда великим правителем или великим воителем, хитроумным изобретателем, ученейшим средь ученых? Все равны пред престолом суда Божия. Бог наградит праведных и покарает грешных. В единый миг вершится суд над душой человека. В единый миг, миг смерти тела, душу взвешивают на весах. Суд над нею свершен – и душа переходит в обитель блаженства, или в темницу чистилища, или, стеная, низвергается в ад.

Но это еще не все. Правосудие Божие еще должно быть свершено пред всеми: после этого, личного суда еще предстоит всеобщий. Настал последний день – пришел Страшный суд. Звезды небесные падают на землю, словно плоды смоковницы, сотрясаемой ветром. Солнце, сей великий светильник вселенной, стало подобно власянице, и луна сделалась красна как кровь. Небо скрылось, свившись как свиток. Архангел Михаил, предводитель небесного воинства, является в небесах, грозен и величествен. Став одной ногою на море, другой – на сушу, в архангельскую трубу свою медным гласом он вострубил смерть времен. Три гласа трубы ангельской наполнили всю вселенную. Время есть, время было, но времени не будет больше. С гласом последним души всего рода человеческого ринутся в Иосафатову долину, богатые и бедные, знатные и простые, мудрые и глупые, добрые и злые. Душа каждого создания человеческого, когда-либо жившего, души всех, кому еще предстоит родиться, все сыны и дщери Адамовы, все соберутся в этот высший из дней. И се грядет высший судия! То уже не смиренный Агнец Божий, не кроткий Иисус из Назарета, не Муж Скорбящий, не Добрый Пастырь. Ныне видят его грядущим на облаках в великой силе и славе, и все девять чинов ангельских предстанут в свите его: ангелы и архангелы, начала, власти и силы, престолы и господства, херувимы и серафимы – Бог Вседержитель, Бог предвечный! Возговорит Он, и глас Его достигнет во все дальние пределы, вплоть до бездонных бездн. Высший судия, чей приговор окончателен и ни в чем не может быть изменен. Он призовет праведных одесную Себя и скажет им войти в царство вечного блаженства, уготованное для них. Неправедных же изгонит от Себя, вскричав в оскорбленном Своем величии: Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его[96]. О, что за мука тогда ожидает злосчастных грешников! Друг отторгается от друга, дети отторгаются от родителей, мужья от жен. Несчастный грешник простирает руки к тем, кто был дорог ему в этой земной жизни, к тем, чью простодушную набожность он, быть может, высмеивал, к тем, кто увещевал его и пытался наставить на путь праведный, к доброму брату, к милой сестре, к матери и отцу, которые так любили его. Но поздно! Праведные отворачивают лицо от жалких погибших душ, кои теперь явились перед глазами всех в истинном своем мерзостном обличье. О вы, лицемеры, вы, гробы повапленные, вы, являвшие миру лица с умильными улыбками, когда души ваши суть зловонное болото грехов, – что станет с вами в этот грозный день?

А день этот придет, неминуемо придет, должен прийти – день смерти, день Страшного суда. В удел человеку даны смерть и суд после смерти. Смерть ждет нас, мы это знаем точно. Но мы не знаем ее часа и ее вида, от долгого ли недуга или от внезапного случая, – Сын Божий грядет в тот час, когда ты не ожидаешь Его. Так будьте же готовы во всякий час, памятуя, что смерть может прийти в любую минуту. Смерть – общий удел наш. Смерть и суд, принесенные в мир грехом наших прародителей, суть темные врата, что закрываются за нашим земным существованием и открываются в неведомое и невиданное, врата, чрез которые должна пройти каждая душа, пройти одна, не имея в помощь ни друга, ни брата, ни родителя, ни наставника, без всякой опоры, кроме своих добрых дел, – одна трепещущая душа. Да пребудет мысль эта всегда с нами, и тогда мы не сможем грешить. Смерть, этот источник ужаса для грешника, – благословенный миг для того, кто шел праведным путем, исполняя долг, отвечающий его месту в жизни, вознося утренние и вечерние молитвы, приступая к Святому Причастию почасту и творя добрые милосердные дела. Для верующего и благочестивого католика, для праведного человека смерть не будет источником ужаса. Разве не послал Аддисон, великий английский писатель, будучи на смертном одре, за порочным молодым графом Уорвиком, дабы тот мог взглянуть, как встречает христианин свою кончину. Да, только верующий и благочестивый католик, он один лишь может воскликнуть в своем сердце:

Смерть! Где твое жало?Ад! Где твоя победа?[97]

Каждое слово здесь было прямо к нему. Весь гнев Божий направлен был против его греха, мерзостного, потаенного. Нож проповедника проник в глубину его больной совести, и он ощутил в душе своей заразу греха. Да, проповедник прав. Настал Божий час. Как зверь в своем логове, душа его улеглась в собственной грязи, но глас трубы ангельской вызвал ее на свет из греховной тьмы. Весть о конце, возглашенная архангелом, в одно мгновение разрушила его самонадеянное спокойствие. Вихрь последнего дня ворвался в сознание, и грехи, златоглазые блудницы его мечтаний, бросились врассыпную от этого урагана, в ужасе издавая мышиный писк, прикрываясь гривой волос.

Когда он переходил площадь по дороге домой, звонкий девичий смех коснулся его пылающих ушей. Этот легкий радостный звук поразил сердце его сильней, чем архангельская труба; не смея поднять глаза, он отвернулся и, проходя мимо, усиленно смотрел в гущу разросшегося кустарника. Из сокрушенного сердца поднялась волна стыда, охватившая все его существо. Образ Эммы встал перед ним, и под ее взглядом волна стыда, хлынувшего из сердца, накатила еще сильней. Если бы она только знала, чему она подвергалась в его воображении, как его скотоподобная похоть терзала и попирала ее невинность! И это вот была отроческая любовь? Рыцарство? Поэзия? Мерзостные детали его оргий разили удушающим зловонием. Пачка открыток, перепачканных сажей, которые он прятал в дымоходе и перед бесстыжим или стыдливым распутством которых лежал часами, мыслью и делом предаваясь греху; чудовищные сны, где являлись обезьяноподобные существа и блудницы с горящими золотыми глазами; длинные омерзительные письма, которые он писал, упиваясь излияниями своих скверн, и таскал подолгу с собой тайком, чтобы незаметно в темноте подбросить их в траву на углу сквера или под какую-нибудь дверь, или засунуть в щель забора, где девушки, проходя, могли бы увидеть их и после тайком прочесть. Безумец! Безумец! Неужели он делал это все? Мерзостные воспоминания, теснясь в мозгу, вызвали на лбу у него холодный пот.

Когда приступ стыда утих, он попытался заставить свою душу восстать из ее убогой немощи. Бог и Пресвятая Дева были слишком далеки от него. Бог слишком велик и суров, а Пресвятая Дева слишком чиста и непорочна. Но он представил, что стоит рядом с Эммой где-то на широкой равнине и со слезами смиренно наклоняется и целует ее рукав у локтя.

На бескрайней равнине, под нежно-прозрачным вечерним небом, бледно-зеленым морем, где проплывает на запад одинокое облако, – они стоят рядом, двое провинившихся заблудших детей. Своей провинностью они нанесли поругание величию Божию, хотя это и была провинность двоих детей, но они не нанесли поруганья ей, чья красота не подобие земной красоты, опасной для взора, но подобие утренней звезды, служащей ее символом, ясна и мелодична. Она обращает на них свой взор, и в этом взоре нет ни гнева, ни укоризны. Она соединяет их руки и говорит, обращаясь к их сердцам:

– Возьмитесь за руки, Стивен и Эмма. В небесах сейчас дивный вечер. Вы повинны, но вы по-прежнему мои дети. Здесь сердце, что любит другое сердце. Возьмитесь за руки, дорогие дети мои, и вы будете счастливы вместе, и сердца ваши будут любить друг друга.

Церковь была залита тусклым, багровым светом, сочившимся сквозь опущенные занавеси, а в щель между крайней занавесью и оконной рамой проникал луч бледного света, вонзаясь, словно копье, в медные выпуклости канделябров у алтаря, которые поблескивали, как помятые в битвах ангельские доспехи.