Дублинцы (сборник) - Джеймс Джойс

Ректор сделал паузу и затем продолжал, покачивая перед собой сомкнутыми ладонями:

– В нем была та самая вера, которая движет горами. За один всего месяц – десять тысяч душ, обретенных для Господа! Вот истинный покоритель, верный девизу нашего ордена: ad majorem Dei gloriam! Помните, что велика власть у сего святого на небесах: власть предстательствовать за нас в наших несчастьях, власть испросить для нас все, о чем молимся мы, если только будет это во благо душ наших, и, превыше всего, власть обрести для нас благодать раскаяния, если мы пребываем во грехе. То великий святой, святой Франциск Ксаверий! Великий ловец душ!

Он перестал покачивать сомкнутыми ладонями и, прижав их ко лбу, испытующе взглянул направо и налево на своих слушателей темными строгими глазами.

Среди тишины их темное пламя красновато поблескивало в опустившихся сумерках. Сердце Стивена сжалось, словно цветок пустыни, ощущающий приближение отдаленного самума.

– Во всех делах твоих помни о конце твоем и вовек не согрешишь: эти слова, дорогие мои младшие братья во Христе, взяты из книги Экклезиаста, глава седьмая, стих сороковой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Стивен сидел в часовне на передней скамье. Отец Арнолл сидел за столиком слева от алтаря. Плечи его покрывал тяжелый плащ, лицо было осунувшимся и бледным, а в голосе слышалось, что он простужен. Лицо старого учителя, столь странно явившееся вновь, вызвало у Стивена воспоминания о жизни в Клонгоузе: большие спортивные площадки с толпами мальчиков, желоб в уборной, маленькое кладбище поодаль от главной липовой аллеи, на котором он себе представлял свои похороны, пламя камина, пляшущее на стене в лазарете, где он лежал больной, скорбное лицо брата Майкла. По мере того как эти воспоминания завладевали им, душа его снова становилась душой ребенка.

– Мы сегодня собрались здесь, дорогие мои младшие братья во Христе, на недолгий миг, вдалеке от всей суеты и дел мира, чтобы отпраздновать и почтить память одного из величайших святых, апостола Индии, а также и покровителя нашего колледжа, святого Франциска Ксаверия. Из года в год, с таких давних времен, каких не можем помнить ни вы, дорогие мои, ни я, – воспитанники колледжа собираются здесь, вот в этой часовне, для ежегодного говения перед праздником в честь своего святого покровителя. Шло и шло время, и с ним приходили перемены. Даже за несколько последних лет каких только перемен не назовут многие из вас! Иные из тех, кто совсем недавно сидел на этих передних скамьях, теперь, может быть, в дальних странах, в знойных тропиках – несут свой служебный долг в семинариях, в странствиях над необъятными морскими глубинами; а кого-то, может быть, Всевышний уже призвал в лучший мир, призвал держать перед Ним ответ в своем служении. Идут годы, неся с собой и добрые, и дурные перемены, но память великого святого по-прежнему чтится воспитанниками колледжа, и каждый год они устраивают говения в те дни, что предшествуют празднику, который наша святая матерь церковь установила для увековечения имени и славы одного из величайших сынов католической Испании.

– Но что же значит это слово, говение, и отчего оно во всех отношениях считается самым спасительным обрядом для всех, кто стремится пред Богом и людьми вести истинно христианскую жизнь? Говение, мои дорогие, означает отрешение на время от дел и забот жизни, мирских забот и трудов, – ради того, чтобы озаботиться состоянием нашей совести, подумать о тайнах святой религии и глубже понять, зачем же мы находимся в этом мире. В эти несколько дней я постараюсь вам изложить некоторые мысли, касающиеся четырех последних вещей. Вы знаете из катехизиса, что вещи эти суть смерть, Страшный суд, ад и рай. Мы приложим усилия, чтобы уразуметь их как можно лучше в течение этих дней и чтобы через уразумение извлеклась прочная польза для душ наших. И запомните, дети мои, что только ради одной-единственной цели все мы посланы в мир сей: исполнять волю святую Божию и спасать наши бессмертные души. Все же прочее – тлен. Одно и только одно насущно, спасение души. Что пользы человеку, если он приобретет весь мир и потеряет свою бессмертную душу?[95] Поверьте, дорогие дети мои, нет ничего в этом бренном мире, что бы могло возместить такую потерю.

– Поэтому я прошу вас, дети мои, на эти несколько дней убрать все мирское из ваших мыслей, будь то уроки, развлечения или честолюбивые надежды, и все ваше внимание обратить лишь на состояние душ ваших. Я вряд ли вам должен напоминать, что в дни говения всем воспитанникам подобает себя вести тихо, с особенным благочестием, и не предаваться шумным неуместным забавам. Конечно, следить за этим надлежит старшим. И я особенно обращаюсь к старостам и к членам братства Пресвятой Девы и братства святых ангелов, чтобы они подавали бы добрый пример своим сотоварищам.

– Постараемся же совершать это говение в честь святого Франциска, предаваясь ему всем сердцем и всем помышлением нашим. Тогда благословение Божие пребудет с вами во всех ваших занятиях в этом году. Но главное и важнейшее – чтобы это говение стало бы тем событием, на которое вы бы смогли оглянуться чрез много лет, когда, может быть, будете уж вдали от своего колледжа, совсем в другой обстановке, – оглянуться с радостью и признательностью и воздать хвалу Богу за то, что Он вам дал этот случай заложить первый камень благочестивой, достойной, ревностной христианской жизни. И если – как ведь может случиться – есть сейчас на этих скамьях страждущая душа, кому выпало несказанное несчастье утратить Божию благодать и впасть в тяжкий грех, я горячо уповаю и молюсь, чтобы это говение стало бы точкой поворота в жизни бедной души. Молю Бога, чтобы силою заслуг ревностного Его служителя Франциска Ксаверия душа сия была бы приведена к чистосердечному раскаянию и, прияв святое причастие в день святого Франциска, положила бы нерушимый завет между собою и Богом. Равно для праведного и неправедного, для святого и грешника, да будет это говение памятно.

– Помогите же мне, дорогие мои младшие братья во Христе! Помогите своим благоговейным настроением, благочестивым вниманием, подобающим поведением. Изгоните из разума все мирские предметы, размышляйте лишь об одних последних вещах: о смерти, Страшном суде, аде и рае. Тот, кто помнит об этих вещах, – так говорит Экклезиаст – тот никогда не согрешит. Тот, кто помнит о них, у того они всегда будут перед глазами во всех его делах и помышлениях. Он будет вести праведную жизнь и умрет праведной кончиной, непреложно зная и веруя, что, если он многим жертвовал в своей земной жизни, ему воздастся за то сторицей, воздастся тысячекратно в жизни будущей, в царствии без конца – и этой блаженной участи я вам желаю от всего сердца, дети мои, желаю всем вам и каждому, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

Когда он возвращался домой в толпе притихших товарищей, его сознание словно обволакивал густой туман. Оцепеневший ум ждал, когда туман рассеется и откроет то, что скрыто под ним. С угрюмой жадностью он поглощал ужин, и, когда все разошлись, оставив на столе сальные тарелки, он встал и подошел к окну, прочищая языком внутри рта и облизывая жирные губы. Значит, он пал до состояния зверя, который облизывает морду, нажравшись. Это был финиш; и сквозь туман в сознании начали пробиваться слабые искры страха. Прижав лицо к холодному стеклу окна, он стал смотреть на улицу, где быстро смеркалось. В сером свете сновали в разные стороны тени прохожих. То была жизнь. Буквы слова Дублин тяжело давили на его мозг, грубо, настойчиво, угрюмо пихая одна другую то туда, то сюда. Душа тяжелела, жирела, застывала жировой массой, в тупом страхе падала в зловещую бездну сумрака, меж тем как тело, бывшее его телом, бессильное и оскверненное, стояло, ища тускнеющим взглядом, беспомощным, беспокойным, человеческим, какого-то бычьего бога, чтобы уставиться на него.

На следующий день явились смерть со Страшным судом, медленно извлекая его душу из вялого отчаяния. Слабые искры страха обратились в ужас духовный, когда с хриплым голосом проповедника смерть повеяла в его душу. Он переживал агонию. Он чувствовал, как смертный холод касается его конечностей и ползет к сердцу, как смертная поволока задергивает глаза, ярко лучащиеся мозговые центры гаснут один за другим, как фонари; капли предсмертного пота выступают на коже; теряют силу отмирающие мышцы, речь заплетается, сбивается, молкнет, сердце бьется слабей, слабей, вот-вот остановится, и дыхание, бедное дыхание, бедный немощный человеческий дух, всхлипывает, прерывается, хрипит и клокочет в горле. Помощи нет! Нет помощи! Он, он сам, его тело, которому он во всем покорялся, умирает. В могилу его! Заколотите его в деревянный ящик, этот труп, унесите его из дома прочь на плечах наемников. Долой его с глаз людских, в глубокую яму, в землю, в могилу, и он будет там гнить, кормить копошащиеся тучи червей, пожираться верткими и отъевшимися крысами.