Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

Во дворе, под маслиной, стоял стол, по бокам две скамейки. На одной из них сидел старый Илья — спиной к столу, облокотившись о него, разбросав руки. Из глубин памяти всплывает робкое сомнение, что был это, возможно, дядя Вася. Как бы то ни было, сочетание казалось вечным: маслина, стол со скамейками, человек. Потом человека не стало. Говорили, что Илья, проходя зимой мимо дворового крана, поскользнулся на наросших разводах льда и убился насмерть. Причём убился точно Илья. Кто бы в конечном счете ни сидел разбросав руки — Илья или дядя Вася, — мне его потом очень не хватало.

Рос ещё во дворе пирамидальный тополь — очень высокий. Бабушка рассказывала, что его посадил Сергей, который давно умер. В голове моей не укладывалось, как это тополь растёт, в то время как Сергей умер. Или, скорее, наоборот: как это он умер, если тополь растёт. Имя Сергея мы с друзьями произносили с тихой печалью, оно нам очень нравилось, а Сергей казался молодым и красивым. Это было одной из первых моих встреч со смертью. Более ранней встречей были только похороны во дворе, когда я поднялся в квартиру покойницы и долго смотрел на неё. Смерть тогда не вы глядела явлением всеобщим. Случай безымянной покойницы, как и случай Сергея, казался мне их личной неудачей.

Место сидевшего на скамейке под маслиной заняла баба в платочке — очень ненадолго. Баба была воплощением иронии и скепсиса. Нас, вернувшихся из школы (кожаный запах ранца, звяканье ручек в пенале), она встречала фразой на чужом, хотя и вполне понятном языке: «Школяри́… Копийка вам цина́ в базарный дэнь». Не знаю, насколько была оправданна такая жёсткая оценка. Может быть, и оправданна… Баба исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Была в моей жизни ещё одна Белка — кошка. В отличие от приморских Белок, воплощение злобы и человеконенавистничества. Всякого проходившего мимо встречала шипением и попыткой схватить за ногу. Находясь рядом с плитой или стульями (предметы, под которыми животное любило отдыхать), следовало всегда быть начеку. Почти любое движение рядом с ней Белка считала нападением и немедленно бросалась в контратаку. О том, чтобы погладить киску или, не дай бог, взять её на руки, не могло быть и речи. Частичное исключение делалось Белкой только для моей бабушки. Впрочем, я был не из тех, кто отступает перед трудностями, и, надев перчатки из толстой кожи, несколько раз отрывал Белку от пола. Сейчас понимаю, что дело могло кончиться пусть не ожоговым отделением, но уж наверняка офтальмологическим.

Между тем Белку ценили. Она отлично ловила крыс, что для нашей квартиры было качеством актуальным. Будучи профессионалом, пойманных крыс Белка не ела, предпочитая мясо, которое бабушка давала ей в награду. Справившись с крысами в квартире, Белка начала ловить их на помойке и приносить в квартиру. Однажды сосед Эдуард покрасил в кухне пол (это был единственный раз, когда на моей памяти в кухне что-либо красилось), и по этому полу Белка протащила очередную крысу со двора. Выгнав Белку с крысой, Эдуард закрасил образовавшуюся дорожку и закрыл входную дверь. Дождавшись ухода Эдуарда, Белка с крысой влезла через форточку и протащила-таки добычу через кухню до нашей с бабушкой двери.

Собственно, Белка появилась в нашей квартире уже на грани моего взросления. Наверное, поэтому черты её лишены размытости и предстают во всей своей чёткости. Вместе с тем образ Белки подёрнут и дымкой эпоса, слагавшегося прежде всего мной. Я придумывал о ней массу историй, которые всем рассказывал и о которых Белка ничего не знала, иначе (мяу!) она бы мне их ни за что не простила.

Лет с десяти время моей жизни начало встраиваться в общую хронологию, и моя личная история мало-помалу стала частью истории всеобщей. События разворачивались стремительно. Я вырос, закончил школу, выучился на литературоведа, отпустил бороду, затем её сбрил, обзавёлся семьёй, мы много путешествовали, из литературоведа я превратился в литератора (точнее, совмещаю одно с другим), вновь отпустил бороду, по совету жены — короткую, в виде трёхдневной щетины, поседел и приобрёл неожиданно респектабельный вид: карманники на Невском (они принимают вас за иностранца, пояснили мне в полиции) стали проявлять ко мне то внимание, на которое прежде я просто не мог рассчитывать.

Отношений с Белками я почти не поддерживал. Первой отпала Надя. Она вышла замуж и, как человек цельный, послала к чёртовой бабушке всё, что не имело отношения к её новой семейной жизни. Ната со временем также вышла замуж — за неразвитого парня с большими усами — то ли радио-, то ли сантехника. На вопрос о круге его чтения следовал ответ, что всем видам литературы он предпочитает техническую. Когда у них родился больной ребёнок, муж Нату бросил. Она выживала за счёт того, что в нескольких местах мыла полы, а её отец дядя Саша, к тому времени списанный на берег, продавал на улицах газеты. В те годы я побывал у них, но квартиры не узнал. В ней больше не было ни «Библиотеки приключений», ни просто библиотеки, ни даже мебели. Квартира превратилась в бомжатник, где, помимо хозяев, жили собаки, якобы выращиваемые на продажу. Ната, однако, не теряла присутствия духа. Помимо мытья полов, она публиковала в местной газете стихи и вступила в компартию (независимой уже) Украины. Последние известия об этой семье шли урывками — в основном через мою мать, которая с Натой переписывалась. Рассказывали, что, продавая газеты зимним ветреным днём (дул страшнейший норд-ост, вспомнилось мне), дядя Саша поскользнулся и сломал шейку бедра. Прохожие занесли его домой, но в больницу он не обращался. Нога его срослась неправильно, и он уже больше не ходил. А потом пришло письмо от Наты, где сообщалось, что у неё последняя стадия рака печени. Когда мои родные попытались с Натой связаться, к телефону уже никто не подходил.

Иногда мне кажется, что в разрушении этого маленького приморского Рая виновато время. Не то время, которое «время перемен», «трудное время» и т. д., а время как таковое, как потеря вневременности. Мне даже мерещилось, что нужно просто отмотать время назад, — и восстановится Натина печень, дядя Саша поднимется с обледенелого тротуара, вернётся на свои полки «Библиотека приключений», Белки под руки (надо полагать, задом наперёд) поведут меня обратно через канаву, совок, вынырнув из воды, втянется в детское ведёрко, а кипящий чайник медленно остынет.

Илья Бояшов

Рассказ, который так и не был написан

Сюжет рассказа вертелся в моей голове лет десять. Воплощение всё время по тем или иным причинам откладывалось — в конце концов я махнул на задумку рукой. Однако недавно мне попалась на глаза уже «сданная в архив» записная книжка с набросками драмы, и, перечитав содержимое, решил: а почему бы не поделиться с читателем замыслом этой истории. Ведь и простой сценарий ненаписанного рассказа тоже может стать вполне самодостаточной вещью.

Итак, первым номером в книжке числится сверхидея:

«Речь должна идти о расставании распахнутого навстречу всему и вся ребёнка с чудом (имеется в виду вера в то, что его родители есть наидобрейшие и наисправедливейшие люди на свете, и в то, что непременно всё всегда будет заканчиваться танцами под заснеженной ёлкой и в конце самых страшных сказок восторжествуют Железные Дровосеки), проще говоря, с детством, расставании внезапном, вне всякого сомнения, трагичном и, увы, неизбежном».

Второе — герои.

Вот что я записал: «Обыкновенная городская буржуазная семья (мать, отец, семилетний мальчик), источник благоденствия которой — папа (сосредоточение любви сына, о чём позднее), „средней руки бизнесмен“ (в нафталиновом позапрошлом столетии он вполне мог бы быть чиновником). Его неработающая жена видится слепком с героини „Крейцеровой сонаты“: это родившая всего одного ребёнка (уже давно вскормленного и отправленного в первый класс престижной гимназии), изнывающая от безделья самка тридцати лет, которая живёт предвкушением неизбежной измены, вполне возможно и потому, что ей действительно нечем заняться. Тихая семейная гавань её уже не устраивает, в ней бродят те самые соки, которые так ужасали Толстого, она готова последовать куда угодно за любым более-менее настойчивым доминантным самцом.

Время от времени дама бурно хандрит, устраивая мужу вечера с капризами, причина которых известна только ей самой. В цветущей, раскормленной бездельнице проглядывается будущая истеричность — болезнь женщин, не подозревающих о существовании интеллекта и целиком сосредоточенных на своём пока ещё соблазнительном теле, верном инструменте добывания всех мыслимых (а иногда и немыслимых) благ, за которым они готовы бесконечно ухаживать. Истинное её „я“ проявляется в непонятно откуда набегающей вспыльчивости, в хамстве по отношению к близким, иногда в площадной брани, весьма характерной для большинства современных, совершенно ни во что не ста вящих своих мужей „распущенок“. Таким „эмансипэ“ то и дело попадает „вожжа под хвост“, они „сами себе голова“ и вольны делать всё, что им вздумается.