Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

— Как это — мечтает? Камень?

— А так! По-каменному и мечтает! Что, у камня или дерева нет души? Есть, просто она другая, мы её не понимаем. Да и как поймёшь, если камень тысячи лет живёт, а человек — две секунды? Две! — крутил он двумя пальцами в воз духе и посылал накрыть пестик, чтобы он тоже погрелся в раме, как портрет Тициана.

Кто-нибудь накрывал пестик. Авто долго оценивающе щурил глазом, вставал — худой, сутулый, небритый, в вислых трусах, — шёл к подоконнику, снимал рамку, передвигал пестик к ступке и накрывал их вместе.

— Так лучше! Вот, муж и жена! День и ночь! Жизнь и смерть! Человек и Бог! Один бьёт — другой терпит!

Мы с недоумением слушали его. Видя наши глупые лица, Авто начинал суровый допрос, прихлёбывая из стакана с обгрызенными краями (один доходяга отгрыз после тоста, чем до слёз поразил Авто, который очень любил этот стакан, говоря, что из этого стакана он один раз, ночью, с ангелом на брудершафт пил):

— Вот вы, засранцы, зачем вы вообще рисуете?.. Отвечайте!.. Вы — жалкие кривляки, обезьяны, Бога дразнить вздумали!.. Ваше дело маленькое — на след красоты навести, как пёс на дичь. Это можно, это хорошо, это надо!.. Всё остальное — не ваше дело!.. Кто может душу в глазах показать, тот и мастер, остальные — только так, шелуха! — Авто делал движения, как бы выметая веником эту шваль. — Душу из глаз вынуть — и на холст выложить. Это мог лучше всего великий Тициан, поднесите ему двойной штрафной, заслужил!

Пока кто-нибудь «поил» Тициана, Авто говорил очередной тост о том, что каждый художник — только Божий подмастерье, и если Бог лепит лес и реку, то художник потом на своем холстике, как обезьяна, тоже хочет покривляться, показать, что и он такой же крепкий и сильный, как Бог, тоже что-то может, тоже что-то понимает:

— Ну, можешь, ну, понимаешь — и хорошо, и делай, сколько сил есть, всё лучше, чем людей убивать или воровать. Разве не так, батоно Гойя?.. Красот много, но красота одна!.. Выпьем за наш снотворный мир!

Ещё он часто говорил, что у него есть мечта — сварить огромную пустую раму из чугуна, отвезти её куда-нибудь на природу, врыть в землю и смотреть сквозь неё на жизнь:

— Весной — нежная акварель, летом — яркое масло, осенью — мягкая, приглушённая пастель, зимой — резкая графика. Живой пейзаж. Времени неподвластен, живёт, пока жива рама, а чугун живуч, по миллиону лет не умирает. В одной громадной раме — море. В другой — горы. В третьей — крестьянский двор: и движение, и фрукты, и звери, без них ни один приличный живописец не обойдётся… Вот тебе и объём, и фактура! — Он вставал на дрожащие ноги и делал реверансы. — Рамы сделать огромные. Одну, сто на сто метров, можно на утёс водрузить. Другую, длинную, в реку вставить, чтобы вода через край лилась. Третью, триста на триста метров, в пустыне врыть…

— Почему не пятьсот на пятьсот? Тысячу на тысячу? — мечтали мы вместе с ним, представляя себе, как это всё может выглядеть, и пытаясь ответить на его вопросы, почему кусок жизни, ограниченный рамой, сразу приобретает какой-то другой смысл.

На похороны Авто нас не пустили, и мы издали наблюдали, как колыхались дублёнки и поблёскивали шубы, и хорошо бритые, важные и холёные люди с двойными подбородками, похожие на тех воров, что были посажены нищим художником в рамку, говорили высокие слова о таланте и заслугах Авто Варази, забыв о том, что они и куска хлеба не кинули ему от своих обильных столов. А «Лошадиная голова» действительно оказалась украденной после похорон, хотя на поминках были одни званые и избранные.

Мария Галина

Красивые молодые люди

Отец за завтраком жаловался на изжогу, и теперь они опять никуда не поедут. Даже в город, хотя в городе делать, честно говоря, нечего. Вчера мама взяла его с собой, и он было надеялся, сам уж и не знал на что, чужая страна и всё такое, но они сначала тряслись в переполненном автобусе, а потом бегали по магазинам. В витринах красивые манекены красиво стояли в красивых шубах, у пластиковых женщин не было лиц, но это делало их только ещё лучше. Они с мамой заходили в тесные лавки, к ним тут же подбегали живые женщины, тоже красивые, хотя как-то слишком с лицами, слишком яркие — чёрное, белое, красное, на плохом русском уговаривали примерить то и то, мама накидывала на плечи, на бретельки летнего белого платья то одну шубу, то другую, поворачивалась в зеркалах боком. Спрашивала: «Как ты думаешь, заяц, меня не полнит?»

Ему хотелось, чтобы всё это скорее кончилось, он говорил: «Нет, тебе хорошо, правда, мам, просто здорово» — хотя как вообще шуба может не полнить? Мама в шубе делалась похожей на бочонок, но черноволосые белолицые девушки с красными губами уверяли, что она просто замечательно, замечательно выглядит, но мама, похоже, не очень-то им верила и просила принести вон ту, с поясом, и девушки приносили вон ту, с поясом, и ему казалось, что под их улыбками прячутся очень острые зубы, и красные губы вот-вот приоткроются, и зубы эти начнут расти и расти, как это бывает в фильмах про вампиров…

Потом приходил откуда-то из глубины магазина круглый лысоватый и волосатый человек, разгонял девушек, называл маму «моя красавица» и самолично набрасывал маме на плечи очередную шубу, и мама начинала дышать чаще, потому что в шубе даже в магазине с работающими кондиционерами всё-таки жарко.

В каждом магазинчике, где продают меха, вся эта мутотень повторялась раз за разом, а когда он попросил купить ему мороженое, то мама показала на табличку, из которой стало ясно, что с мороженым в дурацкие магазины не пускают. В конце концов она всё-таки купила ему мороженое, и они сели на лавочку на набережной, и мороженое быстро растаяло и протекло ему на штаны, и мама рассердилась, почему он никогда не ест аккуратно. Мороженое к тому же оказалось не очень вкусным.

Шубу они так и не купили.

Папа обещал, что они поедут в горы кататься на осликах, была такая экскурсия, впрочем, папа ещё говорил, что драть за ослов такие деньги — это жестоко и что он даже и не знает, на каких ослов это вообще рассчитано. Но раз изжога, то они, конечно, никуда не поедут.

На пляж они тоже не пошли, потому что жарко. Мама плохо переносила жару, а на пляже, хотя тенты и разноцветные зонтики производили весёлую разноцветную тень, конечно, было здорово жарко. Ему-то как раз нравилось — на пляже и должно быть жарко, иначе это не пляж, а фигня какая-то.

Вместо этого они с мамой устроились у бассейна — мама в шезлонге под тентом, а он у воды, хотя мама и кричала время от времени, чтобы он посидел рядом с ней, а не торчал на самой жаре. Рядом с большим бассейном был ещё один бассейн — для мелкоты, и в нём мама позволяла ему купаться, хотя он с завистью смотрел, как пацаны примерно его лет радостно бултыхалась в большом — и весёлые загорелые родители с ними. А мама в воду не пошла, сказала — не хочется. Как может не хотеться в воду?

Он любил смотреть на воду, хотя бассейн — это, конечно, совсем не то. В море, если смотреть на воду с пирса, то видно, как солнце прыгает по ней, так что огненные полосы выписывают в глазах восьмёрки и нули… Ещё видно, как в глубине, ну не такой уж глубине, если честно, в тёмных водорослях на хвостах стоят мелкие рыбки, он, когда нырял, пытался поймать одну, но не смог, сжал кулак, но кулак оказался пустым. Это потому, что у него нет маски, в маске гораздо лучше, наверное.

Но вода — это всё равно здорово, даже в мелком бассейне она была зелёная-зелёная и вся переливалась на солнце. На стенках бассейна плясала световая сеть.

— А я знаю, почему вода у них такого цвета.

Он уже видел этого мальчика. Вчера утром на пляже вместе с молодыми весёлыми родителями, а сегодня утром за завтраком: они все трое накладывали себе на тарелки горы разноцветных фруктов, и отец мальчика смеялся громко и раскатисто и хлопал мальчика по плечу.

— Думаешь, они её красят? — Чужой мальчик сел на край бассейна и свесил ноги в воду.

Он не думал ничего такого, но сейчас вдруг понял, что вода и правда не такая, как в море, и цвет у неё плоский и неправильный.

— Ну да, — сказал он, потом откашлялся, и снова сказал, — стопудово.

— Вот и нет! Там просто плитка такого цвета. Ну, зелёного. А в большом бассейне — синего. Оптический эффект. Они всегда так делают. А сама вода обыкновенная. Прозрачная. Зато они добавляют туда такое вещество, и если пописать в воду, оно делается красным. Это чтобы никто не писал в воду.

Чужой мальчик был загорелым и худым. На висках волосы были выстрижены в три косые узкие полоски, между полосками белела незагорелая кожа. Ему стало завидно.

— А мы поедем в горы кататься на осликах, — сказал он.

— На осликах — фигня, — мальчик пожал острыми плечами, кожа на них успела обгореть, облезть и загореть, но неровно, пятнами, и оттого походила на шелушащуюся шкурку молодой картошки, — я ездил. Скучища. Они еле тащатся, считай, весь день убит. Мы на яхте скоро поедем. Вон на той, на белой… Это круче, они заплывают на острова, там хоть голяком купайся, никого нет, и нырять можно, а ещё ночная рыбалка, с лодки, на свет, ты ловишь рыбу, а они тебе её прямо сразу жарят на углях.