Великий лес - Борис Саченко

— Другие из колхоза всего понатаскали. И хлеба, и бульбы, и даже худобу кое-кто привел.

— А что ж ты не натаскала?

— Потому что ты… ты… В колхоз не захотел, в лесники подался. По лесу с ружьем разгуливал. Был бы в колхозе, в поле бы работал — и нам бы что-нибудь перепало…

— Ежели я во всем виноват, жить вам не даю, так я… Ослобожу вас…

— Как это ты нас ослободишь?

— А так — уйду от вас. Живите, как вам будет охота, без меня.

— И куда ты уйдешь? — заинтересовалась Сонька.

— Найду куда.

— Так давай, уходи, — словно бы подзадорила Сонька мужа. — Только и их с собою забирай, — показала на печь, на детей. — Потому что одна я… такую ораву не прокормлю.

— А зачем тогда рожала, ежли не прокормишь?

— Это я одна рожала?.. Чуть только ночь, так и лезешь, что тот бугай…

Сонька заплакала. Захныкали, заревели на разные голоса и дети.

«Вот она, воля, свобода, — подумал, все еще сидя в одежде на лавке, Евхим. — Я так рвался из того подвала, так домой хотел. А тут… Чем тут лучше?»

Надвинул на самые глаза шапку и, ни слова никому не говоря, вышел из хаты.

VIII

В воскресенье — святой день — по Великому Лесу разнесся слух: в деревню приедет из Ельников поп крестить детей, потому что немцы якобы отдали приказ всех некрещеных, будь то взрослые или дети, расстреливать. И крещение будет проходить в бывшей церкви, переделанной под клуб. Чуть свет со всех концов деревни потянулись к клубу люди — кто вел детей за руки, кто нес или вез на салазках, укутав, чтобы не простудить, в кожух или одеяло, а кто и просто пришел посмотреть обряд крещения. Неудивительно — многие и не знали, как это делается, иным же хотелось поглазеть на попа — молодой он или старый, как одет, похож ли осанкой и голосом на тех попов, что были когда-то, еще до революции.

Поп приехал незадолго до полудня, когда вся деревня от мала до велика собралась у клуба. Подкатил на легких саночках, запряженных парой сытых гнедых коней, к сельсовету — теперь волости, — в валенках, шубе, в шапке-ушанке. Никто и не подумал сперва, что это и есть поп, все решили — так кто-то приехал. Однако, когда незнакомец, привязав к забору лошадей, вошел в сельсовет и спустя какое-то время вышел оттуда, переодевшись, все увидели, что это был поп — в черном до самых пят, с большим крестом на груди и толстой Библией в руке. Склонив голову, он прошествовал мимо людей, перекрестился сначала сам, потом осенил святым крестом толпу, а заодно и здание — клуб. Поп был немолод, с широким скуластым лицом, большим мясистым носом и черными быстрыми глазами.

Когда отомкнули клуб и вошли внутрь, поп спросил разочарованно:

— Почему святой храм не протопили? Вы же детей попростуживаете…

Однако из-за того, что в клубе холодно, отменять крещение не стал. Велел всем войти в клуб, взрослым встать по одну сторону, детям, тем, кого предстояло окрестить, построиться в несколько рядов по другую. Попросил принести ведро с водой. Когда все это было сделано, достал откуда-то из потайного кармана пузырек «свянцоной» воды, вылил ее в ведро и стал ходить меж рядами детей, макая палец в воду, ставя каждому мокрым пальцем крест на лбу и давая поцеловать тот, что был у него на груди — большой, деревянный, с распятым Иисусом Христом. Вся процедура крещения длилась около получаса. Но и за это время дети успели и посмеяться, и подурачиться — дать друг дружке тумака под бок, а взрослые — перессориться из-за тех же детей, не умевших себя вести. Но поп не обращал на это особого внимания — ставил и ставил на лбы кресты, словно спешил поскорее покончить с этим делом. И как только поставил крест последней — это была Хорикова Люда, она не хотела идти креститься, стеснялась, что уже большая, но отец с матерью заставили, чуть ли не силком привели в клуб, — отошел к сцене, объявил довольно громким, трубным голосом:

— За каждого окрещенного требуется заплатить. Я сам буду принимать плату. В волости. Там и запишу всех детей. А тут и простудиться недолго. У кого что ко мне? — обратился он под конец ко взрослым.

Вопросы к попу у людей были. И первое, что всех интересовало, — какова плата за крещение.

— Любая плата принимается, — говорил так, чтоб его было слышно, поп. — Ячмень, жито, просо, сало, яйца, масло…

— А если деньгами? — спрашивали из толпы.

— Деньги только царские, золотые… Советские деньги — безбожные, они не принимаются.

— А сколько чего нести? — интересовались люди.

— Зерна по полпуда с дитяти. Сала и масла по два с половиной фунта, то есть по килограмму… Яиц два десятка…

— А если кто не принесет платы?

— Дитя не будет записано, будет считаться неокрещенным. Немцы таких… сами знаете… Да и… на церковь большой налог наложили, его платить надо…

— А с больными как же?

— Больных я окрещу в другой раз.

— Когда это будет?

— Трудно сказать, некрещеных много, — отвечал поп. — Два месяца езжу из деревни в деревню, а еще и половины не окрестил. Да и ко мне в Ельники, в церковь, можно приехать, когда дитя поправится. Там и окрещу.

Склонив смиренно голову, поп направился из клуба в сельсовет-волость. А люди, разобрав своих детей, стали расходиться по домам. Но ненадолго — вскоре снова потянулись к сельсовету, несли кто сало, кто масло, кто яйца, а кто и зерно в мешках и торбочках. Не привыкшие стоять в очередях, толпились в сельсовете-волости у стола, за которым сидел поп и записывал в толстую книгу окрещенных детей.

— Фамилия? Как фамилия? — спрашивал он то у одного, то у другого. — А звать как?

— Кого звать? — переспрашивали люди.

— Того, кого я крестил. И отца, мать его. И еще — день, месяц и год рождения.

— Чьи?

— Да крещеного, чада твоего, — злился поп. — И тише, а то ничего не слышно! — покрикивал он на людей.

Злился поп не только потому, что люди вели себя слишком свободно, смеялись, переговаривались, но еще и потому, что явно скупились, помалу всего несли. А царских золотых монет, на которые была у попа особая надежда, вообще никто не принес.

— И что за село такое? — вопрошал он время от времени, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то еще. — Каждый норовит недодать, а не то чтоб передать. И бога никто не боится…

Но как ни скупились люди, нанесли попу изрядно всего-всякого. Так что, когда он уезжал под вечер к себе в Ельники, пара коней едва тащила нагруженные добром сани.

— За день поп заработал столько, что нам с тобой и за год не заработать, — провожая взглядом попа, говорил Хорику Порфир Рыкуль.

— Это ж не одному ему, — оправдывал попа Хорик.

— А кому еще?

— С немцами поделиться надо…

— И с богом тоже, — ехидно смеялся Порфир Рыкуль.

Вместе со всеми водила крестить своих детей и Параска, дочь Николая Дорошки. Стояла, мерзла в клубе, глядя, как спешит поп поскорей управиться, потом вела детей через всю деревню домой и снова месила снег, уже расквашенный людскими ногами, несла в сельсовет попу плату — три десятка яиц и катышок масла, коря себя, что не послушалась отца, не покрестила детей в церкви раньше, когда те только родились. Не настояла на своем, а могла же, могла, потому что муж, Федор, хотя и противился, но его, пожалуй, удалось бы уговорить. Не был он в партии и должности не занимал никакой, просто разговоров не хотел, не хотел в отсталых себя числить, за старину держаться.

Но не это, не это занимало мысли Параски, волновало ее. Из головы не выходило иное, куда более важное. Там, в клубе, услыхала она от женщин, будто бы недалеко от Мозыря есть лагерь военнопленных красноармейцев, будто немцы отдают женщинам мужей, если только они там, за колючей проволокой, домой, к семьям отпускают. И не только мужей женам, но и сыновей отцам и матерям.

«А вдруг и мой Федор в плен попал? Или Пилип? — вот что заботило Параску. — А если б пойти к тому лагерю, посмотреть? Это ж не так и далеко, Мозырь тот. Сейчас, зимой, и на Ельники идти не надо. Через болото на Глинищи, оттуда до Юровичей, а уже там, говорят, и Мозырь рукой подать. За какие-нибудь двое-трое суток управиться можно. Детям еды наварить, попросить Хору, чтоб худобу досмотрела, — и сходить. А вдруг и правда там Федор или Пилип?.. Вот бы и выручила, домой бы привела. В лагере-то… Кто знает, каково им в лагере, горемычным. Это ж, поди, не на воле…»

Поделилась своими мыслями с Анютой Кулешовой, «бригадирихой», женой Гришки Сапуна, когда, расплатившись с попом, домой шли.

— А что, давай сходим, — согласилась Анюта. — Может, и Гришка мой там.

— Вдвоем? — спросила, еще не совсем решившись, Параска.

— А что?

— Может, еще кому-нибудь предложим? — колебалась Параска.

— Можно. Только… Вдвоем лучше. И переночевать попроситься, и там, в лагере… Двоих могут пустить, а если навалимся гуртом, всей деревней…