Великий лес - Борис Саченко

С усилием, опираясь на локти, оторвал от земли спину, голову, сел. Невероятная слабость была во всем теле. Подтянул, к подбородку ноги, уперся в колени руками. Кружилась, как во хмелю, голова, время от времени подступала тошнота. И не хотелось ничего делать, даже пошевелиться и то не хотелось.

«Второй раз это со мной… Но там, у Днепра, кажись, полегче было… А теперь…»

Повернул голову и чуть не вскрикнул — боль пронзила его насквозь.

«Но и не сидеть же тут… одному…»

Как сквозь марево сна, припоминался вчерашний бой, неожиданная и жестокая стычка с врагом…

«Интересно, успели наши отойти, вырваться? Где сейчас Заспицкий?..»

Подумалось: вот уж не везет так не везет. Ни дома, ни здесь — нигде нет удачи.

«Но ведь жив!» — чуть ли не криком прорвалась откуда-то изнутри радость.

Раскрыл глаза, повел вокруг себя: под кустами, на траве, на кочках и кротовьих кучах лежали, как снопы на поле в жатву, в самых неестественных позах люди.

«Убитые… И ты мог быть среди них… А ты жив! И не рассиживайся, уходи, беги отсюда… С рассветом немцы опять сюда придут…»

«Что им тут нужно?»

«Убитых похоронить, оружие подобрать…»

Кое-как, помогая себе руками, встал. Ноги почти не держали его, разъезжались, гнулись в коленях. Однако Пилип, пересиливая боль в затылке, сделал шаг, второй… И не устоял на ногах, упал, зарылся лицом в траву…

На этот раз он пришел в себя от холода. Все тело было сведено, казалось чужим.

«Бр-р-р…»

В растерянности огляделся, подумал:

«Где это я?»

Увидел луг, кусты и себя, сидящего на траве.

«Постой-постой, как же я очутился тут?»

Вспомнил свое первое пробуждение, то, как хотел уйти подальше от места боя.

«Ну, и далеко я ушел?..»

Снова, опираясь на руки, сел, огляделся. Совсем рядом, в нескольких шагах, зеленел густой ольшаник, поднималась лоза — там что-то вроде булькало, текло.

«Ручей, наверное…»

Память возвратила его к недавнему: он встал, пошел, споткнулся обо что-то…

«Обо что?»

Осторожно, чтобы не разбередить рану, повернул голову, даже не голову, а все туловище. И увидел красноармейца, лежавшего ничком — лицом в землю.

«Кто это?»

Поднялся, подошел к красноармейцу и чуть не вскрикнул от неожиданности:

— Гавриленко!

Узнал по гимнастерке — она была зашита на спине белыми суровыми нитками. Порвал где-то. А может, в бою, еще там, на границе, пулей или осколком зацепило. Именно на эту стянутую белыми суровыми нитками прореху обратил он внимание, когда Гавриленко вел его переодеваться в военное.

«Он что, убит?..»

Наклонился, перевернул Гавриленко лицом вверх, к небу. И лучше бы он этого не делал: лицо у Гавриленко все было залито кровью. В крови были и шея, грудь.

«Наверное, гранатой его, осколками…» — подумал Пилип и пожалел, что так и не сошелся с Гавриленко, не познакомился ближе.

«А хлопец был славный. И меня тогда встретил как своего, по-дружески. Кто он? Откуда родом? Женат или нет? Кто дома у него остался — мать, отец, жена, дети?..»

Слезы навернулись на глаза.

«Не расспросил я у Гавриленко… А теперь… Уже не расспросишь… Никогда не расспросишь…»

Бросил прощальный взгляд на товарища по походу и медленно пошел туда, где зеленели кусты, где журчал ручей. Заметил, между прочим, что ночь на исходе, что близится рассвет. С туманом у воды и на лугу, светлой багряной полосой на востоке, большой мерцающей звездою над лесом.

Уже не так мутилось в голове, не было тошноты. И боль в затылке словно бы поослабла. А может, он привык уже к боли? К тому же двигался с опаской, чтобы не потревожить рану.

Хотелось пить, и Пилип, дорвавшись до воды, черпал ее пригоршнями, подносил ко рту и пил, жадно пил, пока не утолил жажду. Потом обдал водою лицо, умылся.

«Может, и рану обмыть?..»

Прикоснулся холодными, мокрыми руками к затылку и прямо не поверил — так хорошо, легко вдруг ему стало. Достал из кармана платок, намочил в воде, приложил к ране. Холодная вода струйками потекла за шиворот, по спине. Так и встрепенулся, повел плечами Пилип.

«Легко я еще отделался…»

Снова не по себе стало Пилипу.

«Это же надо было нам напороться на немцев… И откуда они взялись на дороге? Если б не они — шли бы и шли дальше на восток. И я, и Гавриленко, и другие… А тут вон что получилось…»

Как никогда прежде, почувствовал вдруг Пилип, насколько коротка и уязвима человеческая жизнь. Раз — и нет ее, оборвалась, иссякла. Жив человек — все ему нужно. Мертв — ничегошеньки не нужно. Глух и нем. Как земля.

«Н я же… мог быть уже таким».

Поднялся на ноги, чтобы совладать с охватившим его ужасом.

«Не о том я думаю… Да и рано вперед загадывать. Долго ли самому-то жить?.. Может, через час, даже через минуту… Вот, пока я тут сижу, вдруг кто-то уже целится в меня…»

Холодом всего, с головы до ног, обдало Пилипа. Обернулся, осмотрел, ощупал взглядом кусты, черневшую вдалеке дорогу.

«Нет, кажись, никого поблизости нету. Один я…» «А немцы? Наши? Где они?..» — тюкнуло вдруг в голову.

Понял, спохватился — нельзя ему больше здесь оставаться.

«А куда идти?»

«Куда глаза глядят, только прочь отсюда…» Выбрался из кустов на открытый берег, пошел по-над рекой. Не к дороге, а к лесу, туда, откуда наступал рассвет…

С восходом солнца, изрядно прошагав лесом, Пилип вышел на поле. Поле было чистое, по нему тянулись длинные ровные рядки картофеля. Вдали, на пригорке, виднелась ветряная мельница, а за нею и деревня — большая, утопающая в зелени садов.

Не зная, куда дальше идти и что делать, долго в раздумье смотрел на деревню.

«Может, туда, к людям, податься?.. Рану перевязать, спросить про красноармейцев — куда, в какую сторону они отступили…»

«А если в деревне немцы?»

Затылок опять разламывался от боли. Снова хотелось пить. Вялость, безволие владели всем телом.

Приметив небольшую моховину на прогалине среди сосняка, не стал противиться соблазну — потащился к ней, опустился на зеленый ковер. И тут же глаза закрылись — то ли задремал, то ли впал в забытье…

Чудилось — он дома, в своем лесу. Только что кончили раскорчевывать поляну, и он присел отдохнуть. Рядом, тоже на траве, сидят отец, мать. Оба усталые, без сил — старались скорее покончить дело, чтобы пораньше пойти домой. Мать расстилает на траве белый платок, достает из полотняной торбы хлеб, сало, горлач простокваши. Отец придвигается ближе к платку, кроит ножом хлеб, сало. И тут же принимается, громко чавкая, есть. Берет ломтик хлеба, дольку сала и мать. А он, Пилип, сидит поодаль и вроде не смотрит на еду.

«Ты чего это есть не идешь?» — недоуменно поднимает на него глаза мать.

«Не хочется что-то», — признается Пилип.

«Почему это вдруг тебе не хочется?» — поворачивает к сыну обросшее лицо отец, и Пилип видит, как жирно блестят у него губы.

«Устал, потому, видать, и не хочется», — отвечает Пилип.

«Так, может, хоть молока бы кислого выпил?» — предлагает мать.

«Молока?.. Молока выпью…»

И Пилип встает, идет туда, где сидят мать с отцом. Наклоняется над платком, берет в руки горлач с простоквашей, подносит ко рту. Но не пьет — в горлаче не простокваша, а кровь. Свежая, теплая кровь.

«Мама! — леденеет от ужаса Пилип. — Это же не молоко, а кровь!»

«Кровь? — не верит мать. — Откуда там кровь?»

«Посмотри».

И Пилип приближается к матери, протягивает ей горлач. Мать подносит горлач ближе к глазам, смотрит внутрь.

«И правда кровь», — говорит она.

«Что вы там выдумали?» — злится отец.

«На, глянь», — отдает ему горлач мать.

Теперь уже отец подносит горлач к глазам, всматривается. И жирные отцовы губы расплываются в улыбке.

«Это не кровь».

«А что же?» — растерянно спрашивает мать.

«Х-хе, — смеется отец, — один выдумает, а вторая верит».

Любопытство разбирает и мать, и Пилипа. Они подходят ближе к отцу, снова смотрят в горлач и видят то же самое, что и прежде, — кровь.

«А что же, что это?» — спрашивает, добивается он, Пилип, у отца.

«Это, сынок, лихо…»

«Лихо-о?..»

… Пилип в ужасе открывает глаза и… цепенеет — прямо перед ним стоит с наведенным на него автоматом рослый, с закатанными рукавами, в каске немец.

— Хенде хох! — кричит, приказывает немец.

И Пилип, еще не отойдя от сна-кошмара, медленно-медленно встает, поднимает руки. И только теперь видит, что немец не один, их несколько, они со всех сторон обступили его и стоят, держа наизготовку автоматы, ждут, что он станет делать.

— Все, конец, — прошептал самому себе Пилип.

— Вас? — гаркнул немец и, не дожидаясь ответа, отдал новую команду: — Форвертс, шнель!

Пилип не понял, чего от него хотят, что приказывают делать.