Яконур - Давид Константиновский

Его будут расшифровывать: норд-зюйд, ост-вест, азимут; час по Гринвичу, минуты, секунды; баллы, магнитуды; вычислять скорость распространения волн, поглощение, расстояние… присвоят порядковый номер и, с тысячами других, используют для изучения земной коры…

Вращение между тем продолжается. Волны затихают, сейсмограф пишет дальше ровную, спокойную линию.

И вот она лежала в его руках… Борис обнимал ее… наконец он ее обнимал… не отпускал ее… он был однолюб, он ждал, он мечтал снова обнять Ольгу и слышать ее дыхание… голова кружилась, когда он думал об этом… и не отпускать, долго, долго, обнимать и слушать ее дыхание… его руки помнили ее, помнили всегда, всю ее помнили… и вот она лежала в его руках, и он обнимал ее, но не было дыхания, уже не было ее дыхания.

Так стоял Борис на коленях, Ольга в его руках, стоял на коленях у колодца, под неясным солнцем, перед дымами…

Что произошло? Он заплатил и эту цену? Платила Ольга? Он отдал Ольгу — не Яконуру, а комбинату? Яконур услышал его, и принял, и прислал к нему Ольгу? Но ей не простил комбинат? Не простил — чего? Яконур поставил Карпа с Прокопьичем перед смертью, чтобы примирить, — а комбинат был безжалостен? Что произошло? А Герасим?..

Герасим все продолжал слышать в машине теплый Ольгин запах, ее тепло и ее запах не остывали, не уходили, были с ним; и руки хранили их, и лоб, и губы, и затылок…

Помнил все.

Поднес руку к лицу.

«Живым духом пахнет… Физико-химическая характеристика…»

Сказки ему опять рассказывала!

«Технарик мой, Иван-царевич… Не тревожься ни о чем, все будет хорошо. Пусть твоей душеньке будет спокойно! А Василиса твоя с тобой…»

Ее голос, ее дыхание, глаза у его глаа в темноте!

«Ничего, что печальные дни…»

Гладила его лоб, обнимала за шею.

«Забыл… не гляди назад, когда идешь за Василисой… оглянешься — и останешься один…»

Тепло головы, тепло плеча.

«Нет, я просто так замолчала… Привык, что я болтушка?..»

Доброе утро, любимая. Доброе. Просыпайся, солнышко уже встало. Любимая, жизнь моя, доброе утро.

Выйдя к экспериментальному корпусу, Яков Фомич зашагал напрямик. След оставался за ним на росистой траве… У входа отряхнул ладони — весь ковчег уже обратился в труху.

Достучался до вахтера, еле дождался, когда он справился с ключами, и, сунув белый халат под мышку, быстро пошел на кобальт. Все его надежды, готовности и ожидания были сейчас в этом нетерпении, в жажде поскорее взяться за работу, начать делать что-то, хоть что-нибудь, — немедленно! срочно! Спешил за образцами. Он чувствовал близость своего счастливого состояния и стремился ему навстречу.

Затем произошло следующее.

Яков Фомич шагнул в пультовую, глянул, не останавливаясь, на часы, проходя мимо пульта, — нажал кнопку, толкнул, не глядя по сторонам, деревянную дверь, язычок замка в рассохшейся двери не удержался — выскочил из своего паза, Яков Фомич быстро прошел между бетонными выступами, шагнул в камеру, протянул руку к образцам и увидел, что стержни не успели опуститься, он не дождался, когда они опустятся полностью.

Первая реакция: заслониться руками!

Я вижу его.

Я вижу, в желтом свете ламп, как стоит он между входной нишей и колодцем, остановился в шаге, одна нога впереди другой; отпрянул; белый халат на полу.

Его руки. Они протянуты к стержням, продолжающим свое скольжение вниз, ладони — перпендикулярно току идущих на него лучей. Он заслоняется от них, невидимых, как от света. Отталкивает их… Слабая, едва заметная желтизна на его ладонях — от ковчега. Не защита. Чуть желтизна, — все, что осталось от его ковчега…

Опустил руки. Не спеша повернулся, вышел. Образцы — забрал.

Потом — возвращение к вахтеру, разговор с ним; телефон; объяснение, — неловкое, он говорит, как провинившийся школьник — учительнице; сирена…

Я еще вижу его.

Потом остается лишь сизый дымок от автомобиля с красным крестом, один лишь прозрачный, едва видный на солнце, самый обыкновенный дымок, быстро растворяющийся в воздухе.

Теперь видно только, как исчезает дымок… Как все выше поднимается над лесом солнце, продолжая свой путь. Как высыхает роса на траве, расправляется примятая трава и пропадает след там, где шел Яков Фомич.

Глава седьмая

— От нас ушел наш Элэл. В последний путь свой. Тут много говорили о его работах, о том, что он успел сделать. И отец его был ученый. Оба они погибли молодыми. Его отец прокладывал «Дорогу жизни» и сам отдал свою жизнь. Вот войны нет. Продолжительность жизни растет. Но выходит, для труда ученого — профессиональная вредность не становится меньше. Он не собирался умирать. Его огорчало только, что ему не дают работать. Потом наступило улучшение, и мы думали, он скоро вернется в лабораторию. А потом начались эти его мучения. Никто не ожидал этого. И он не ждал. Боли его не отпускали. Он сказал мне тогда: «Мне уже не встать. Но вы им, Герасим, не говорите, а то они могут расстроиться». А предмет исследований у него был — силы Природы. Это такой большой и сложный объект, что исследователь достигает зрелости к пятидесяти годам. Элэл не было пятидесяти. Ему еще много положено было и дела, и счастья. Сколько было задумано. Он многого хотел. Жизнь, в общем-то, не всегда отвечала ему взаимностью. Его идеи только начали получать признание и разрабатываться. Надо иметь такое воображение, как у него, чтобы выдвигать такие фантастические, смелые идеи, которым принадлежит будущее. Немало их еще лежит в его папках, другие только намечены. Он, видите, словно ракета, которая взорвалась на старте. Но остались его ученики. Мы продолжим. До этих дней мы думали прежде всего о тем, чтобы сохранить Элэл. Теперь мы должны сохранить и продолжить его дело. Природа живет сама собой, как устроена, А человек ведь особенная её часть. Потому что должен еще, на нем лежит обязанность, познать устройство и жизнь Природы. Он и погиб как исследователь. Когда стало уже совсем плохо, из Москвы прилетели специалисты, медики, они увезли с собой материалы и будут их изучать. У него все остальное было в полном порядке, он мог лесорубом работать. И только гемоглобин был у него четыре. И он не вынес одной полостной операции, простой, которую свободно перенесли бы мы с вами, любой. Это болезнь, в которой много еще неизвестного. И если эти материалы помогут потом выздороветь хоть одному человеку, значит, и тут Элэл как исследователь что-то сделал. Он и жил и, выходит, погиб для такого, что выше единичного существования. Нам сохранить и продолжить не просто работу. Он был одарен великим даром. Духовного. Это был тонкий человек. Счастливый человек. Он жил по призванию. Никогда ничему не изменил. В этом главное, что он оставил нам, И его место в мире остается за ним. Нельзя говорить о нем в прошедшем времени. Он не был оседлым человеком. Здесь, на яконурском берегу, мы оставляем его среди хороших людей, которые легли здесь до него. Мы много раз провожали его и привыкли к его отъездам. Сегодня все прощаются с вами, Элэл. А для нас вы просто уехали в командировку. Далеко. Пусть надолго. И там у вас трудный эксперимент. А мы должны быть верны у себя всему нашему общему. И работать. Боли у него потом стали ужасные. Мы не отходили от него, дежурили постоянно. И он все время был в сознании. А когда уже повезли его в реанимационную палату, я побежал за ним, прорвался за ним туда, в реанимационную палату, и сказал, — не бойтесь, Леонид Лаврентьевич, они не сделают вам ничего плохого, они вам сделают только хорошее, это последняя операция, и вы начнете поправляться. Он посмотрел на меня, улыбнулся, подмигнул мне, и слеза вытекла у него из глаза и по щеке потекла. И так эта улыбка и осталась у него, видите, с этой улыбкой он и лежит, видите. Врачи там собрались кругом него, это было как вокруг Яконура, чтобы помочь ему. В последнее время его интересовало воздействие электрического разряда. Мы уже начали такие эксперименты в лаборатории. Его пытались там, в реанимационной палате, вернуть из состояния клинической смерти, запустить опять его сердце, и делали это электрическими разрядами. Там было девять тысяч вольт, он вздрогнул, но сердце не забилось. Такая эта штука, сердце, да. Это был последний электрический разряд в его жизни. Вот о чем я должен был рассказать, такие у нас в нашем отделе новости.

Ледостав хочет быть.

По скалам вон уже наплески застыли. Осенеца смерзаются. И забереги наросли.

Нашумелся…

Тихий лежал перед бабой Варей Яконур.

Что повелось… Старики молодых хоронят.

Обоим Герасим сказал…

Богу-то и самому хорошие нужны.

Все были, яконурские все и с его производства…

Скует к утру, думается бабе Варе.

То он тает, то замерзает, то не замерзает, то волнуется, то хмурый… Всё подле него.