Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв

звала меня, а я не откликался. Разве можно это утаивать от нее?

Мы были уже на середине озера, и мне становилось нестерпимо жарко.

— Ну все? — спросил я. — Можно снять куртку?

— Сиди-сиди! — приказала она. — Тоже мне норовит в большие!

— Что-то ты слишком разошлась, — сказал я.

— Я тебя еще бить начну со временем!

У нее трогательно косили глаза. Я подумал, что ей, наверно, хочется нашлепать меня, как хотелось мне нашлепать ее, когда она стояла на краешке мостков. Ну, если не нашлепать, то царапнуть меня, как кляксу в тетради. Я посмотрел на ее руки.

— Вот-вот! Это и имелось в виду! — сказала она и кошачьим движением поцарапала воздух. — Хочешь перед завтраком яблоко? Я тоже буду! Где ты их купил такие?

— Заработал, как когда-то твой рубль, — сказал я. — Кстати, я в тот же день подарил его нашей бабке на счастье.

— У тебя совсем нет денег?

— Послезавтра ведь получка, — напомнил я.

— Но ты же мало получишь… Я тебе одолжу. Ладно?

— Еще бы! — сказал я.

— Господи, какой ты все-таки устойчивый дурак, — с досадой сказала Ирена. — Я одолжу тебе собственные деньги, понятно?

— Угу, — сказал я и пристально и, как мне думалось, непроницаемо посмотрел ей в глаза. — Ну-ка отгадай, о чем я подумал!

— Знаю.

— О чем же?

— О том, что я ведь живу не на Гагаринской!..

Это так и было.

— А сейчас?

— Не скажу.

— Почему?

— Ну, что ты меня любишь и не перестанешь ревновать…

— Допустим, — согласился я.

— А теперь ты отгадай, — предложила она. — Ну?

— Я устойчивый дурак, и тебе жаль меня, — истолковал я ее взгляд.

— Конечно.

— Ладно, — сказал я, — давай в интересах сохранения мира на Ближнем Востоке перейдем к нашему давнему прошлому. Скажи, как ты отнеслась ко мне сразу?

— Я решила, что ты… не слишком умен.

— Из-за обложки рукописи?

— Нет. Это делало тебя всего-навсего смешным, как всякого графомана. Но я не могу забыть, как ты подошел и распахнул дверку своего несчастного «Росинанта», когда я стояла с матрацем… Ты проделал это так, как будто приглашал меня… ну, в «линкольн», что ли! А с каким небрежным превосходством мне было сказано, где приобретены снимки Хемингуэя! А снисходительная нотация, что книга — это, видите ли, не двуспальный матрац! А заявление насчет огней Святого Эльма и ностальгии! А эта комедия с рублем из желания унизить меня! Фу! Как не стыдно?

Я перестал грести.

— Не ожидал, да?

— Чего не ожидал? — спросил я.

— Что я так умна!

— Фу, какая хвастунья! — сказал я.

— Сударь, а с какой это тайной целью вы вздумали вчера ночью купаться? — спросила Ирена и прищурилась. — Что вас понудило вдруг раздеться на глазах у постороннего старого человека, а потом набрать в грудь воздуха, неестественно втянуть живот, медленно пойти на берег озера и там томительно долго проделывать вольные гимнастические движения?

— Сейчас же возвращайся к нашему давнему прошлому, иначе тебе будет плохо, — предупредил я и оглядел озеро. На нем никого, кроме нас, не было.

— Моя бабушка в подобном случае, я думаю, сказала бы так — ниц не бенде, пан! Понял? — заметила Ирена. — Поэтому слушай лучше о своем прошлом.

— Что-то ты чересчур разошлась, — сказал я.

— Мне очень хорошо… Так вот, я не до конца была убеждена, что ты в самом деле то, чем казался.

— Дураком?

— Мне хотелось, нужно было так о тебе думать. Для самоустойчивости… Затем какое-то время я жгуче… или, как говорит наш Дибров, активно тебя ненавидела. Терпеть не могла!

— Я знаю. Это у тебя прошло после того, как под Волнушкиной запел круг, — сказал я. — Ты тогда убедилась, что у нас с нею полный комплекс психологической несовместимости.

— Возможно, — согласилась Ирена, — но лично ей такая несовместимость… Как это говорят в народе? До чего?

— До лампочки, — сказал я.

— Вот-вот… И сидеть в комнате рядом с нею ты не будешь, понятно?

— А где же я буду сидеть?

— Я найду место, не беспокойся!.. А что ты подумал обо мне сразу?

— То же самое, что ты обо мне. Только красочней, — сказал я.

— Как?

— Горда и глупа, как цесарка.

— Очень мило!.. Ах ты шушлик несчастный!

— Шалавка полуночная, — сказал я.

— Дай я посмотрю, как там у тебя, совсем зажило?

Я перестал грести, встал на колени на середине лодки и повернул голову так, чтобы она видела мой затылок.

— Уже все, уже ничего нет, — утешающе сказала она. — Тебе бывает больно? Подожди…

Ей не следовало это делать — касаться губами моей метины, потому что после того мы оба были близки к реву неизвестно почему. Я поцеловал ее в глаза и в лоб, и она присмирела и показалась мне беспомощной и очень маленькой…

Завтракать мы решили в лодке, среди лилий и кувшинок, недалеко от берега. Мне было позволено снять куртку и сапоги, и мы подвинулись поближе друг к другу, умостили на ногах рюкзак, а на нем разложили еду. Хорошо, что у нас имелась бутылка выборовой, но пить было не из чего, — бабкины рюмки Ирена забыла в машине. Я припомнил вслух есенинское «воду пьют из кружек и стаканов, из кувшинок тоже можно пить» и сделал из них две чудесные пузатые зеленые пахучие чарки.

— Послушай, ты однажды скромно обмолвился, что писал и даже печатал где-то стихи, — ехидно сказала Ирена. — Прочти, пожалуйста, самый первый. Помнишь его?

— Презренная дочь, не помнящая родства! Как я могу забыть свое первое опубликованное творение? Оно явилось для меня ковровой дорожкой в заочный Литинститут. Слушай! — надменно сказал я. — Сорок лет моей стране, сорок лет! Путь борьбы, труда, и счастья, и побед. Путь постройки деревень, городов, воссоздания полей и садов!.. И так далее. На четырех машинописных страницах. Почти поэма!

— Я так и предполагала. Какая неподражаемая вдохновенная прелесть! — воскликнула Ирена. — И все твои стихи написаны с такой же эпической силой?

— Нет, были и другие, камерно-приглушенные, — сознался я, — но, по отзывам литконсультантов, те получились у меня удручающе несозвучными эпохе. Я почему-то подражал в них Надсону.

— С ума сойти. С чего бы это тебе?

— Понятия не имею, — сказал я. Мы бережно и торжественно выпили по кувшинке выборовой и вкусно закусили бабкиным салом.

— Хочешь попользоваться еще? — спросил я. Самому мне хотелось, — когда еще придется пить из кувшинки!

— Хемингуэй говорил это не о водке, — сказала Ирена. — Они в тот раз там пили сухое вино.

— Ну, тогда давай отведаем по-русски.

— Нет, родной, мне будет плохо. Отведывай на здоровье сам. Ты вообще, как я начинаю замечать, любишь отведать по-русски, правда?

— Иногда. Особенно отечественное