Пепел - Стефан Жеромский

Дивизия Зайончека двинулась теперь форсированным маршем к Растенбургу, чтобы преследовать неприятеля и выйти на соединение с третьим легионом… Недавно сформированная краковская и познанская кавалерия все время находилась на линии огня, в боях, в авангарде. Кшиштоф Цедро в конце июня попал в Олецк, тринадцатого июля – в Голынец у Сопоцина, неподалеку от Гродно. Тут, по воле французского императора, Менцинский, командовавший краковским ополчением,[483] был назначен командиром четвертого кавалерийского полка, а краковские ополченцы влились в этот же полк. Около десятого июля войскам было прочитано сообщение о Тильзитском мире.[484] Дивизия Зайончека получила приказ выступить походным порядком в Варшаву. Она прибыла туда пятнадцатого августа. В тот же день был издан приказ дивизионного генерала, согласно которому вся дивизия должна была направиться на длительный срок в Калиш на квартиры.

Значит, мир и конец военным подвигам…

Так думал молодой Цедро. Ему предстояло отправиться на квартиры, то есть попросту говоря поселиться в Калише в качестве солдата или, допустим, даже гуляки офицера мирного времени. Он предвидел, что придется по целым дням дуться в картишки, играть в бильярд или в домино, бездельничать, предаваться разврату и скуке где-нибудь в кафе Пескари в обществе товарищей, на которых он уже успел насмотреться. Не прельщала его эта жизнь.

Ради такого идеала покинуть старика отца? Ради этого разбить его надежды и иллюзии? Ради этого пережить тот декабрьский день? Нет, ни за что! Так что же, вернуться домой? Вернуться кавалеристом, который если и понюхал пороху, то только издалека? Совершил по стране довольно дальнюю прогулку верхом?… Нет, это тоже немыслимо.

Он уже видел издали войну; как могучие корни дерева глубоко уходят в землю, так в душе его пустило глубокие корни страстное стремление к великому, героическому подвигу. Вернуться к Трепке, к спокойным сельским трудам, снова, вооружившись резцом, терпеливо высекать из твердого камня образцы культуры, когда тут же рядом, за лесами соседнего уезда, творится история, рушатся и разбиваются вдребезги каменные скрижали, писаных законов, сбрасываются с фундамента уже возведенные сооружения и разрушаются планы построения новых, с дьявольской хитростью и тонкостью разработанные коварными чиновниками, с которыми он познакомился в венских приемных?

Из Варшавы, где в эти дни народу было, как в улье, куда пчелы, отроившись, вернулись для трудов, где, словно в правой руке у человека, когда он размахнется, сосредоточилась вся сила народная, Цедро отправился в Калиш, хмурый и удрученный. Надвигалась осень, ночи стояли теплые и тихие. Когда колонны с сумеречной поры и до самого утра в полной безопасности медленно тянулись по тракту и отборная рота краковской кавалерии следовала за своим командиром, старый вахмистр Гайкось подъезжал к молодому солдату и шептал ему на ухо:

– Мир, говорят, на вечные времена – и точка.

– Да ведь читали.

– Что ж, так и будем стоять в Калише?

– Такой приказ.

– Нечего сказать, много мы навоевали!

– Бог даст, дождемся еще… Всей земли-то у нас сейчас клочок с гнездо жаворонка.

– К чертям! Что же мне на ученье ехать в Гродно? Я уж ученый. Да лучше мне у евреев козий помет из хлева выбрасывать… Или бабу взять, пускай отдерет отлички да саблишкой лупит по башке.

– Потише, вахмистр!

– Паныч! В Варшаве видал я одного…

– Ну?

– Он тоже служил у Князевича. Оба мы пришли из Неаполя, только я раньше, потому глупее был и стосковался насмерть, а тот, шельма, сущий кремень Пришли это они в Силезию. Свидерский привел их, гроссмайор.

– Из какой части?

– Из привислинского легиона. Мы товарищи еще вон с каких пор! Под начальством старика дрались. Где только не побывали! Во всех боях с австрияком, под Гогенлинденом,[485] и с Сокольницким долгий путь прошли через Швейцарию. А потом были на цизальпинской службе. Они под конец пошли на службу к королю Иосифу,[486] а я вырвался на родину.

– Ну, а теперь что с ними?

– Рассказывал мне этот товарищ, будто опять собирают наш старый неаполитанский легион. Какому-то герцогу Иерониму[487] очень наши молодцы полюбились.

– Что за герцог Иероним?

– А черт его знает, кто он такой! Говорят, герцог Иероним, и вся недолга. Верно, брат или шурин императора.

– А чем же они так полюбились этому самому Иерониму?

Чем? Вот об этом я вам и расскажу. Все по порядку выложил мне таварищ, вот и я вам, паныч, все по порядку расскажу. Идут это они, мои уланы, из итальянской земли в Польшу и пришли в родную Силезию, в Лигницу. Ночной порой, в мае, едет это трактом отряд их в шестьсот сабель. И вот после стольких лет повеяло на них духом родной земли… Есть в тех местах, рассказывал мне товарищ, гора высокая; с той горы они в первый раз увидели вдалеке родные края. Слова он не мог выговорить, как вспомнил об этом, а мужик – кремень! Ну, ладно! Едут это они, едут по дороге, шаг за шаг плетутся, а ночь тихая, и рассвет уж близко. В голове шел отряд капитана Фиалковского. Вдруг навстречу им скачет по дороге важный какой-то офицер со штабом. Врезался он на всем скаку в строй, окинул всех большими глазами, жаром так от него и пышет. «Вы кто такие? – спрашивает. – Откуда сюда явились?»

Капитан Фиалковский отвечает ему спокойно: «Так, мол, и так, говорит, польская конница, идем прямо из Неаполя в Лигницу». Тут этот генерал назвался ему: «Я, говорит, не кто иной, как Лефевр-Денуэт. Сам, говорит, всемогущий бог послал мне вас на помощь. Я, говорит, с пруссаками сражаюсь под Кунтом. Оставили меня, говорит, тут одного с саксонцами да с баварцами.[488] Саксонцы мне, подлецы, изменили, не хотят с пруссаками драться, а баварцы, хоть и защищаются, да одним им не справиться. А тут, говорит, Вроцлав могут занять, а во Вроцлаве герцог Иероним на квартире. Помогите, говорит, мне, поляки!» Фиалковский ему в ответ: «Ладно! Пруссаков лупить – это мы всегда готовы!»

Полк уже в Лигнице был расквартирован; но тут прискакал отряд, как затрубят сбор: «На конь!» Солдаты думали, что горит где-нибудь в городе, или черт его знает что творится, потому неприятеля не слыхать было в той стороне. Но только через семь минут полк уже весь был на конях, будто старый могучий дубовый лес. Вышли они на рысях по тракту к месту, которое называется Яуэром, оттуда махнули на распутье между Вроцлавом и Лигницей. А тут и погоня поспела, да много пруссаков. Было у них пять тысяч отборной пехоты, пушек штук двенадцать, эскадрон своих коричневых гусар да эскадрон конных босняков-пикенеров.

Светало. Генерал Лефевр стал в первом ряду улан. Рядом с ним ехал капитан Фортунат Скаржинский; да были там еще старые знакомцы: Гупет, Шульц-младший, а из поручиков Рыбалтовский, Блонский, Дзюркевич, Ледуховский; был брат вахмистр, старый плут, Прусский и другой, Скаржинский. Первый и третий польские эскадроны натянули поводья. В атаку! С ходу, по-польски, на всем скаку обрушились на пруссаков. Пиками чертей – коли! Их генерал выставил на холме двенадцать своих пушек, и давай палить по второму и четвертому эскадронам, которые с фланга полем заходили им в тыл.

Не тут-то было! В один миг прусскую конницу, драгун, гусар, босняков разбили вдребезги, наголову! Смяли их так, что свои же кони их растоптали, пехоту – на пики, двенадцать пушек, как глаза, выковырнули из середины строя и доставили в тыл, за линию, да двенадцать снарядных ящиков, четыре тысячи пехоты взяли в плен и весь обоз, какой был при ней. Командир пруссаков, какой-то Ангальт, что ли, верхом на лошади пустился наутек. В одну минуту вся баталия кончилась. У пехоты ружья в козлы сложены, кавалерия спешена, руки по швам. Не успел еще день встать, а уланы уж на конь садились, чтобы в Лигницу ехать ложиться спать. Как грянет тут наша песня! Вот за все это и полюбились наши этому Иерониму. Пойдут они теперь по дорогам столбовым…

– Куда?

– По дорогам столбовым за императором.

– Да куда же!

– Драться, и все тут.

– Гайкось! Ведь тут…

– Э, как гляну я тут на этих, прошу прощения, капитанов, поручиков да хоть бы и самих полковников, так с души воротит. Тоже мне, прости господи, полковники… Полковник на полковнике, а за ними – деревенщина. Я ведь собственными глазами видел, как один такой вояка стал рукой тащить с дула курок, да так, что вовсе его оторвал. Начальник спрашивает у него деликатно, что, мол, не стреляешь? «Как же, говорит, я буду стрелять, ежели у меня курок оторвался?…» Тут же посреди боя пришлось ему толковать, что не нужно курок с дула тащить, а стоит только легонько нажать собачку – и ружье само отлично выстрелит. Так он даже рот разинул от удивления. Вот оно войско какое хитрое.

– Не клевещи, не клевещи, старый бродяга!

– Пойду к старикам, к своим. Что мне за охота зевать тут со скуки! У нас у каждого сто битв на памяти. Такой, к примеру, Павликовский. Он у Фиалковского в третьей роте служит. Сам, дьявол, один взял в плен пятьдесят семь человек немецких пехотинцев. То-то дивились солдаты, то-то со смеху покатывались. Хотел его генерал Моро, командующий, тут же произвести в офицеры. «Сейчас же, говорит, надевай эполеты и саблю прицепи офицерскую!» А Павликовский только плечами пожал да и говорит: «Ne se lir, ne se krir, ne pe ofisie…»[489] Попробуй, награди его! Прислали ему потом какое-то ружье затейливое, с серебряной насечкой, надпись на нем длинная, со всякими завитушками, вот, мол, герой из героев. Да разве он один? Все мы видали виды, везде побывали: и в земле итальянской, и в земле французской, и у немцев, насмотрелись и на горы, и на моря, и на великих героев, и на всякие страсти на войне. Чего это ради будет надо мной командовать всякий сопляк, который и пороху как следует не понюхал!