Пепел - Стефан Жеромский

Как могуществен он! Сколько способен вместить! Иберийцы… Кельты… Готы… Римляне… Мавры…»[496]

В памяти Кшиштофа, охваченного истинным восторгом, возникло дорогое имя: Вириат!

Мужи, жены и дети города Нумансии,[497] стертого с лица земли, от которого ничего не осталось, кроме имени и вечной славы среди народов… Великий, пламенный богатырь Диас Кампеадор Сид…[498] Христофор Колумб… Фернандо Кортес[499] и грозный Писарро…[500]

Сумерки медленно надвигались на горы. Цедро дал шпору коню и помчался вслед за отрядом. Поднимаясь зигзагами на гору, он выехал еще на один изгиб дороги. Там лежала деревушка из нескольких десятков каменных домиков. Солдаты уже спешились и разжигали костер, таская отовсюду дрова и сухой ослиный навоз. Кшиштоф в какой-то пустой конюшне поставил лошадь в стойло и пошел за деревню, чтобы еще лучше осмотреть окрестности. Он приблизился к скалам, граничившим с засеянным полем, и остановился вдруг в изумлении. Прямо перед ним спускалась отвесная стена, а от подножия ее уходил в бесконечность – океан.

Багровый диск солнца быстро спускался за вздымавшуюся высокую грань. Там, далеко, там, в бесконечности, там, куда не достигает взор, – тоже океан… Необъятный темно-синий простор его, изрытый серыми бороздами, расстилался во всю ширь, тянулся до горизонта. Быстро пропадали краски, которые так радовали глаз, и, сливаясь с волнами, оставался лишь вестник ночи. Оттуда, где тонуло солнце и пылала еще багряная заря, струился поверх вод белесый, холодный и тусклый отблеск неприятного оловянного цвета. В волнах, которые катились оттуда, уже не преломлялись краски заката и тени. Тяжелые, однообразные, они словно были отлиты из мертвого металла. Все быстрей и быстрей набегали друг на друга валы, сшибались и без конца пожирали друг друга.

В широком устье пограничной реки Бидассоа, защищенном мысом святой Анны с зубчатыми и скользкими скалами, а с испанской стороны мысом дю Фигье, волны медленно набегали на низкие песчаные отмели, безустанно и неприметно подкатываясь под самые стены Фуентеррабии. Желтые низины и изрезанные берега на глазах исчезали, таяли, пропадали. Вскоре они слились с морем. Французская крепость Андей по ту сторону залива виднелась уже как будто на самом берегу моря, а меж тем совсем еще недавно она высилась посреди широкой равнины. Над зеленоватой скатертью вод с криком носились чайки. В скалистых заливах, в желтых бухтах, меж известковыми уступами прибрежных скал, ощерившихся источенными зубцами, разливался неподвижный туман. Нигде ни веселого паруса, ни беспокойных взмахов весла…

Кругом только мертвенно-серые скалы, выветрившиеся от времени и непогоды, размытые водой, скважистые, как сухая губка. В бесплодном массиве их, в отвратительных трещинах блестели при свете зари белые прожилки мрамора, горного кристалла или солончака, рельефные, как сетка стеблей и плетей давно высохших и отмерших морских растений. В расселинах, трещинах, скважинах и недоступных пещерах последние отблески еще яркой зари догорали в затхлой, мутной и гнилой воде, питающей желтые мхи и серые водоросли. Далеко от берега и скал высились в море одинокие утесы, зубчатые рифы и надводные камни. В сумерках казалось, что это шершавые панцири исполинских черепах, что это спящие крокодилы, что это трупы убитых и поваленных слонов, гиппопотамов или носорогов с вытянутыми лапами и свившимися в клубок хоботами, шеями и головами. Ближе к суше двигались с берегов на море как бы поверженные в прах башни замков, угрюмые руины храмов, разрушенных во время нашествия варваров. Словно замахнувшись на море, стояли утесы с острыми шпилями и ребристые скалы, то ли секиры, то ли уродливые молоты и пилы кочевавших на заре истории племен, то ли острия дротиков, долота, вилы, багры…

Белый, светозарный, резко очерченный рог молодого месяца выплыл из-за гор и над пучиной океана сеял свой свет, распыленный, рассеянный, бледный, на могущественный простор водной глади. Медленно угас последний отблеск дня…

Спускалась темная ночь. Зашумела незримая, грозящая смертью пучина. На беспредельную гладь скользнул серебристый луч, прорезав как бы дорогу, как бы прямой путь в таинственную и неизведанную тьму океана. Этот путь проследила вдохновенная мысль человека, сама обманчивая, как таинственная пыль лунного света. Она проследила его до открытого моря, до уединенного слияния вод. Замерла в испуге между бездной небес и пропастью океана, кольцом охватившего мир. Морские глубины под океанской гладью – в шесть верст от поверхности до дна. Над ними темная ночь.

Но стоит только блеснуть слабому и все-таки жадному лучу месяца, как зашевелятся воды! На безмолвной поверхности, неподвижно простершейся над бездной, встанет огромный вал. Живая волна поднимется из пучины. Вот она плещет о воду жабрами, бьет хвостом. Острая морда ее смеется в красивом сиянье вечной Селены, сгибается толстая шея, спина покрывается космами пены. Вырвавшись из глубин, она вытянулась вверх так. что тяжесть ее скользкого тела стала равна силе притяжения слабых лучей. Всколыхнулось все ее огромное тело, чудовищные лапы, огромные брюшные плавники прыгнут сейчас, и всем своим страшным корпусом она ринется вперед и поскачет за белым рогом месяца.

Снова, сто крат глубже, разверзается темная хлябь, словно ключ забил клубясь со дна моря. Разрывается ровная пелена и встает из нее новый вал. Он протягивает покорные руки к солнцу, ушедшему в западные моря, путь которого к земле теперь, в новолуние, снова сошелся с путем луны. Эти две волны одна за другой вырываются из разверстой пучины, они расплескивают свое текучее ложе и влекут за собою неисчислимое множество новых валов. Словно летучие холмы и бегущие горы, вздуваются над бездной валы и, настигая друг друга, несутся вокруг земли, с востока на запад, за легким сияньем луны.

Из колыбели океана выбегают они в шумные разливы морей на север и юг, на восток и на запад. Быстрее скачущих галопом взмыленных коней мчатся они над бездной морскою против движения земли, которая вращается с запада на восток; вздымая грудь, задерживают они и замедляют извечный ее бег. Высокие гребни и гривы их растекаются по морскому простору, пеной покрывается океан, и весь от нее седеет. Это пора новолуния, когда луна встает между землею и солнцем, пора зеленеющей влаги морской.

Два раза в день поднимается прилив и носит вспененные воды, и плещет, и бьется о берега. Наступит такая же пора полнолуния, когда солнце и луна появятся на противоположных концах, и в обе стороны, каждый к себе, станут притягивать морскую пучину. Втрое больше встанет вал солнца против вала луны. Две недели трудов морей кончатся, когда разойдутся пути небесных светил и засветит молодой или ущербный месяц. Тогда разойдутся великие пути валов, растекутся они в разные стороны и смолкнет стихия. Волну, поднятую из океана луной, сомнет и усмирит власть солнца, которая сто крат сильнее власти луны.

Когда весною или осенью наступит пора равноденствия, в два раза выше поднимутся, сшибаясь, валы. Взревут волны под ударами плетей того самого вихря, который вывел их из безмолвия и небытия. На глухом прибое они покроют белой пеной утесы. Со свистом ринется вал в теснины между прибрежными скалами, распорет себе грудь о клыки одиноких утесов, ночи напролет будет шлифовать камни, которыми ощетинилось дно заливов. Пеной и стоном наполнит он пещеры скал. Закружатся водовороты морские, грозящие смертью, теченья котлом заклокочут между отвесными скалами затопленных горных цепей. Они покроют скалы, пробьют себе бреши и хлынут предательским набегом извечных, несущих бедствие сил. Самый широкий путь проложит себе могучее море, разнося с собою тьму, страх и стон к гаваням и устьям рек.

Кшиштоф Цедро стоял один в темноте и не мог отойти, очарованный бурной стихией. Он видел вблизи живые волны, о которых грезил наяву, разъяренные, свободные от пут. Они шумели перед ним, набегая издалека, словно короткий удар грома раздавался в их груди, в недрах их, когда бились они о подводные камни. Во мраке ночи виден был еще один вал.

Хребет у него изогнулся в дугу, весь в спутанных космах, как у царя зверей, когда он готовится к прыжку. Вал летел, прекрасный и страшный, вечно молодой от избытка сил. Он прыгнул через крокодилов и слонов, через гиппопотамов и носорогов, через подобия верблюдов и черепах и быстрым скачком ринулся на материк. Неистовым прибоем хлынул он в расселины скал, клокоча и плеща о них. Снежно-белой дивной метелью налетела на берег пена, выше вала хлестнула его серебряными своими плетями, а через мгновение зашипела протяжно, клокоча на обсохших плитах по склону, в размытых скважинах известняка…

Чем неотступнее спускалась тьма, тем раскатистей становился голос моря. Из дикого рева, из шумного хаоса, из криков разорванных волн, из всплесков и шороха все выше и выше поднимался один голос, словно далекое соло, словно пророчество, словно песня о минувших делах. Водная пучина несла этот псалом в сером и тусклом отблеске лунного света. Безжизненному лику луны, другая половина которой никогда не покажется земле, вещала пучина повесть о вечном труде волн. В этой песне, песне-действии, она рассказывала, как каждый день все моря по очереди показывают гладь свою мертвым очам Селены. Как покорно встают океаны со своего ложа, как носятся и бьются о материк и, снова вернувшись, уходят в пучину вереницей медленных, замирающих струй. Гремела песнь о том, как море веками сокрушает одни скалы, а другие веками творит и украшает; как одни берега раздирает когтями коршуна, а другие творит и намывает; как трудолюбиво заносит гавани, а к другим кирками пробивает ворота в растерзанной земле…