Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

советской науке и в советских ВУЗ'ах вообще, и в частности мои работы о Крылове, небесполезные именно в борьбе с фальсификаторами его, к которым М. Котов счел возможным причислить и меня. Ведь когда М. Котов пишет: “Достаточно известно, что Крылова отличала демократичность взглядов” и т. д., – то ему известно это главным образом от меня же. И какие основания имеет М. Котов говорить обо мне, как об “ученом” в кавычках?

Каждому ясно, что подобного рода заметка, появившись именно в “Правде”, бросает тень не только на данную мою статью, но и на всю мою деятельность, опорочивает меня и не может не привести к тому, что моя последующая работа в науке будет чрезвычайно затруднена; достаточно ощутительные признаки этого обнаружились немедля после появления статьи М. Котова. Поэтому я считаю себя вправе возражать против заметки, несправедливой и в то же время являющейся вполне реальной угрозой невозможности продолжать мою работу в науке и в печати»[947].

К счастью для Г. А. Гуковского, брань в «Правде» не имела последствий, и атака против него была остановлена А. А. Вознесенским почти сразу, оказавшись «одиночным выстрелом», а окончание войны принесло надежды на серьезные послабления для изможденного народа-победителя, в том числе в области идеологии.

Но надеждам не суждено было стать реальностью. Недаром 9 февраля 1946 г. Сталин провозгласил под занавес своей речи перед избирателями:

«Говорят, что победителей не судят (веселое оживление, аплодисменты), что их не следует критиковать, не следует проверять. Это неверно. Победителей можно и нужно судить (оживленные возгласы, аплодисменты), можно и нужно критиковать и проверять. Это полезно не только для дела, но и для самих победителей (одобрительные возгласы, аплодисменты): меньше будет зазнайства, больше будет скромности. (Оживленные возгласы, аплодисменты.)»[948]

Именно для решения поставленных задач в начале 1946 г. началась всеобщая мобилизация на идеологическом фронте. Наука о литературе также была затронута начавшимися событиями. Например, 2 апреля 1946 г. на закрытом собрании парторганизации ССП СССР «были отмечены вредные тенденции ряда критических работ: вульгаризация ленинского понимания творчества Л. Толстого (в работах Мейлаха), эстетство и формализм (в статьях о поэзии и театре Зелинского и Юзовского)»[949]. Но общая тенденция еще не была столь очевидной.

Первым предвестником трагических событий был выход 28 июня 1946 г. первого номера газеты Управления пропаганды и агитации ЦК «Культура и жизнь», газеты, постоянно «интересовавшейся» вопросами теории и истории литературы. «Газета специализировалась на разгромах и разносах (писатель Б. В. Шергин называл ее «Культура и смерть»)»[950].

В воспоминаниях В. Г. Адмони[951] и Т. И. Сильман[952] описывается поначалу легкомысленное отношение филологов к этому органу:

«Особенно поучительными и явными были статьи в недавно основанной газете “Культура и жизнь”. Резкостью тона, использованием политических ярлыков она воскрешала проработки начала 30-х годов. Само собой, эти статьи были полны передержек, оставляли в стороне художественную ценность критикуемых произведений, доходили порой до прямых нелепостей. Но вместо того, чтобы усмотреть в этом надвигающийся поворот к прежней жестокости, наши друзья, да и мы скорее воспринимали их – именно из-за их очевидной нелепости, как комическую несуразицу. И в Комарове, когда приходил очередной номер газеты, его наиболее сокрушительные статьи читались вслух и юмористически комментировались. Это происходило обычно после обеда или ужина, возле столовой, и все веселились – особенно от кратких, но убийственно точных замечаний Бориса Михайловича Эйхенбаума»[953].

Но вскоре стало не до смеха. И связано это было с постановлением ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». В первой главе об этом постановлении написано подробно; здесь же мы приведем рассказ о впечатлении, произведенном этим постановлением на литературоведов. Наиболее красочно об этом говорится в тех же воспоминаниях супругов-германистов.

«16 августа мы собирались вернуться из Дома творчества в Ленинград. Накануне, как и все другие члены Союза писателей, жившие в Доме творчества, мы получили красивое приглашение в Смольный – на 16 августа, кажется, на 4 или на 5 часов вечера. Как раз в эти дни у нас всех заканчивались путевки. И большинство писателей отправилось в город еще вечером 15-го. ‹…›

Мы оказались – впервые – в огромном и знаменитом актовом зале. В том самом, где когда-то был оформлен переход власти в руки большевиков. Народу было уже множество. Среди них немало знакомых. Но никто не знал, для чего нас сюда пригласили. Оставалось ждать. И мы ждали. Затем двери были закрыты. На трибуне появилось несколько человек. Среди них одного мы узнали сразу. По портретам, появлявшимся в газетах и развешивавшимся по городу в праздничные дни. Это был Андрей Александрович Жданов. Он был огромным. Все остальные на трибуне рядом с ним казались маленькими. И он стал словно еще огромнее, когда начал читать постановление ЦК КПСС [sic!] о журналах “Звезда” и “Ленинград” – постановление, клеймящее и ставившее вне литературы Ахматову и Зощенко. Затем он произнес длинную речь, в которой все то, что было сказано в постановлении, повторялось, – но только пространнее и, пожалуй, еще резче. Говоря о Зощенко и вообще о зловредности “Серапионовых братьев”, он порой прочитывал какую-нибудь цитату; брал для этого одну из книг, лежавших на столе, и затем, кончив цитату, швырял книгу на пол.

Он словно становился еще огромнее. Мы, а наверное и большинство присутствовавших в зале, сидели оцепенев. После первоначального ужаса, властно овладевшего нами, когда мы поняли, о чем идет речь и что все это означает, мы впали в некое “шоковое состояние”. Ужас уже не нарастал. Очевидно, ему уже некуда было расти. А сострадание к друзьям, которых прямо, поименно, раздавливало постановление, сразу же соединилось с чувством, что постановление забирает куда шире и глубже, чем то, о чем в нем непосредственно говорится. Оно начисто перечеркивало всю пору идиллии и иллюзий. Оно возвращало нас к той повадке повседневного страха, которая владела нами долгие годы перед войной и которую я предощущал еще с середины 20-х годов. Шок был так силен потому, что он был неожиданным»[954].

Некоторые, напротив, видели в постановлении иное; для характеристики части настроений характерна запись К. И. Чуковского от 26 августа в дневнике:

«Неделя об Ахматовой и Зощенко. Дело, конечно, не в них, а в правильном воспитании молодежи. Здесь мы все виноваты, но главным образом по неведению. Почему наши руководители Фадеев, Тихонов – не указали нам, что настроения мирного времени теперь неуместны, что послевоенный период – не есть передышка, что вся литература без изъятия должна быть боевой и воспитывающей?»[955]

Б. М. Эйхенбаум записал по тому