Корфу - Владимир Виленович Шигин

помнящий еще древнеримские времена. Неаполитанцы, несмотря на недавнюю резню, весело кричали и жестикулировали на улицах. Куда не глянь, сновали монахи в своих черных сутанах. В Неаполе полторы сотни монастырей и почти еще столько же духовных братств. Так как подающих на всех не хватало, монахи шныряли в поисках пропитания, также крича и пуская в ход кулаки. Ближе к вечеру в тавернах пьяные ланцирони начинали драки и поножовщину.

На неапольских рынках всем правили евреи, они же меняли деньги. Разобраться в курсе валют нашим морякам было просто невозможно! Три неаполитанские квартини равнялись здесь одному грану, а десять гранов – одному карпину. В свою очередь, два карпина равнялись одному таро, а пять таров – дукату. В то же время неаполитанский дукат, как и венецианский цехин, содержал в себе 18 лир, каждая из которых равнялась 10 кассетам, при том, что один кассет был равен двум сольдо. Впрочем, лира равнялась еще и полутора ливорнским джюло, или 250 динариям, а каждый джюло оценивался в пять гратий. Что касается гратий, то каждый из них, в свою очередь, был равен полутора сольдо, или пяти кветрионам. И это, не считая особо любимого местными торговцами венецианского золотого дуката-онгаро и ливорнского леццо дотто реали, который легко менялся на 9 джюло, или 120 сольдов…

Неудивительно, что меняльщики очень быстро обчистили карманы российских офицеров и матросов. Да и черт с ними, ведь на то они и деньги, чтобы их тратить! Тем более что напротив менял грудастые неаполитанки бойко торговали вином. Ну как не выпить! Рядом продавали только что пойманных бурых каракатиц и камбалу. Их тут же жарили, используя вместо дров засохшие буйволиные какашки, отчего стояла невыносимая вонь, никого, впрочем, не смущавшая. Офицеры, по понятным причинам, предпочитали посидеть в приличных тавернах, матросы – в забегаловках попроще. В каждой таверне на самом видном месте обязательно банка с ящерицей. От близкого соседства с Везувием в Неаполе часто тряслась земля, а потому, когда чуткие ящерицы начинали метаться в своих банках, гости с хозяевами разом выбегали на улицу. Матросы, принявши на грудь, с удовольствием чокались с банками:

– За твое здоровье, аспид окаянный!

* * *

А вокруг контр-адмирала Нельсона тем временем уже начал разрастаться скандал из-за невыполнения им приказа вице-адмирала Кейта по отправке линкоров к Минорке. Делу дали в Адмиралтействе должный ход, и теперь Нельсону надо было держать ответ за самоуправство. Последствия этого разбирательства, судя по всему, могли быть не шуточными.

Если до этого Нельсон осмеливался игнорировать лишь указания своих начальников, носивших чисто рекомендательный характер, то теперь он открыто отказался исполнять конкретный приказ, а это было уже делом подсудным. Все зависело от того, как на все произошедшее прореагируют Кейт и Джервис и как на все это посмотрят в Адмиралтействе. Впрочем, Нельсон не был столь прост, чтобы сидеть сложа руки и ждать решения своей участи. Надо было действовать, а потому, запершись в салоне, он принялся писать оправдательные письма во все инстанции, чтобы успеть предупредить обвинительные бумаги в свой адрес.

Адмирал флота Джон Джервис, 1-й граф Сент – Винсент

Из письма Нельсона в Адмиралтейство: «Получив приказ в такой момент, мне пришлось поразмыслить, что именно подвергать риску – Менорку или Королевство Неаполя и Сицилии. Я решил рискнуть Меноркой».

Из письма первому лорду Адмиралтейства графу Спенсеру: «Я прекрасно сознаю, какой проступок совершил, но намерения мои были вполне лояльны, и я готов принять все, что повлечет за собой мое неповиновение. Утешусь тем, что я завоевал королевство, вернул трон преданному союзнику моего короля и благополучие миллионам людей… Как только французские сволочи уйдут из королевства, я вышлю к Минорке восемь или девять линейных кораблей».

Забегая вперед, следует сказать, что этого своего обещания, данного первому лорду Адмиралтейства, Нельсон так никогда и не выполнит.

Из письма наследному принцу Уильяму: «Прекрасно понимаю, каковы могут быть последствия моего своеволия, но поскольку я раньше часто рисковал жизнью за правое дело, я с радостью сделал это и сейчас. И если даже военный трибунал сочтет этот поступок преступлением, весь мир одобрит его; я не думаю о собственной жизни, когда на карту поставлена честь моего короля. Главным приказом я считаю служение моему королю и разгром французов, из него проистекают второстепенные приказы, и, если один из этих второстепенных мешает главному (а тем, кто судит издали, это непонятно), я возвращаюсь к главному приказу и подчиняюсь главной цели: смерть, смерть, смерть проклятым французским злодеям… Простите, что я так распалился, моя кровь кипит при слове «француз».

Нельсону повезло, так как французы в самый последний момент отменили свою диверсию на Минорку. Если бы этого не случилось, то лорду Кейту пришлось бы встретиться со всем французским флотом, в котором успех англичанам вряд ли бы сопутствовал. Если бы все это произошло, то Нельсона ждал бы неминуемый суд, к чему он, в общем-то, и готовился.

Кроме этого Адмиралтейство, а за ним и Сент-Винсент указали Нельсону на то, что, направив всю свою эскадру для оказания помощи сторонникам короля в Италии, он поступил безграмотно. Учитывая полное господство британского флота в море, для этой задачи вполне хватило бы двух-трех кораблей. Нельсон этого внушения не воспринял:

– Моя уверенность в собственных действиях не поколеблена, и я не могу найти в них ни одного изъяна! – гордо заявлял он.

Главнокомандующий Средиземноморским флотом адмирал Джервис ограничился лишь письменным внушением, а его заместитель лорд Кейт излил свое негодование происшедшим в письме к своей сестре, в котором, между прочим, весьма точно указал и на главного советчика Нельсона: «Получил послание от лорда Нельсона из Неаполя. Его отношения с леди Гамильтон и тщеславие дошли до абсурда. Хотелось бы, чтобы он отбыл домой, и она тоже».

Поняв, что все и на этот раз обошлось, Нельсон возобновляет праздники, тем более что приближается 1 августа – первая годовщина его победы при Абукире.

Из письма Нельсона жене: «Король обедал со мной, и, когда Его Величество пил за мое здоровье, на его боевых судах прогремел салют из двадцати одного орудия, им вторил салют из всех замков на берегу. Вечером все вокруг было иллюминировано, среди других зрелищ было такое: большой корабль изображал римскую галеру, на его веслах были укреплены лампы, а в центре сооружена ростральная колонна с моим именем; на корме были укреплены два ангела, поддерживающих мой портрет. Короче, дорогая Фанни, я не в силах описать всю эту красоту. По всему кораблю развесили