Горы дышат огнем - Веселин Андреев

появились двое отставших бойцов. Захлебываясь от восторга, Чавдар протягивал к небу пистолет и не кричал, а пел: «Пистолетик! Пистолетик!» (У одного из убитых полицейских он взял автомат и пистолет. Автомат отдал Мильо, а сам радовался пистолету.) Мильо бегал по лагерою в носках (в бою он потерял боты, которые он надел, пока Караджа чинил его сапоги), его свалявшиеся волосы выбивались из-под надетой набекрень фуражки. Вряд ли покрасневшими, вытаращенными глазами видел нас, когда размахивал над головой автоматом, целовал его, убеждал нас: «Шмайзер[102], товарищи, шмайзер!», как будто мы отрицали это. Каждому из нас хотелось прикоснуться к этому короткому, с тупой мордой «зверенышу», но Мильо, высоко подняв оружие, размахивал им, как томагавком, так что мы не могли дотянуться и только хлопали Мильо по плечам.

Только тот, кто знает, как партизаны начинали свои действия, располагая всего лишь одним неисправным дедовским пистолетом, как они шарили по чердакам в поисках обрезов, стреляющих на расстояние не более тридцати метров, как приходилось драться за каждую винтовку, только тот поймет, что значил первый автомат, к тому же захваченный в бою!

Мы взяли оружие у трех убитых полицейских. Один из них, с упитанной физиономией, тонкими щегольскими усиками, оказался — какая честь! — старшиной моторизованной полиции. Что он чувствовал, когда тарахтел на своем мотоцикле, сдвинув фуражку набекрень, скольких наших товарищей он убил? Но сырой Лопянский лес — это не желтая мостовая Софии[103].

Мне приятно пополнить свой рассказ выдержками из доклада областного полицейского начальника: «Группа, которая подошла к убежищу, была встречена сильным ружейным и пулеметным огнем. (Ну и ну! От страха или в свое оправдание придумали они пулеметы?) Полицейский начальник Тодоров крикнул: «Партизаны, сдавайтесь!», но в ответ партизаны с криком «ура» пытались контратаковать полицейских... Тодоров, услыхав, что кто-то кричит, оглянулся и увидел, что полицейские бегут, а командир взвода Стамболов кричит им: «Стойте, стрелять буду!», но, несмотря на эту угрозу, бегство остановить не удалось. Увидев такое положение, Тодоров закричал вслед полицейским: «Стойте, это наши», но те продолжали бежать. Остальные — горсточка храбрецов, оставшихся на позиции, — вынуждены были отступить из-за сильного огня четников, которые пытались окружить их...

В связи с бегством проводится следствие, виновные будут отданы под суд».

Кажется, все ясно? Нет, скорее наоборот, все как в тумане.

Гешев лично проводит расследование. Кроме всего прочего выявляется, что между полицейскими в форме и агентами в штатском существует конфликт. Вполне естественно, что областной полицейский начальник представляет своего человека, Тодорова, героем. Но послушаем дальше.

Первый агент. «...Полицейские говорили, что некоторые из командиров убежали первыми».

Второй агент. «Тодоров убежал, а вслед за ним побежали и его полицейские...»

Третий агент. «...Если бы Тодоров и другие не сбежали, все было бы по-другому».

Мы быстро поднимались в гору.

Ликование кончилось, осталась только тихая, согревавшая нас радость оттого, что мы живы. Но тревога уже омрачала ее. Смех, который удавалось вызывать Данчо и бай Горану, быстро умолкал. Мы шли в безлюдные зимние Балканы без продуктов, потеряв связь с товарищами из Этрополя и Лопяна, будущее наше представлялось нам неопределенным, более того — опасным!

Когда над нашими головами засвистели пули, нам казалось, что трудно избежать смерти. Теперь же, когда мы столкнулись с неизвестностью, оставшееся позади представлялось нам легким делом.

Мы шли, погрузившись в свои мысли.

Совсем не хотелось думать о том, что будет завтра, — к черту, нам уже не один раз приходилось тяжело. Я думал о бое... Как мы смогли обратить в бегство стольких полицейских (потом я узнал, их было свыше двухсот пятидесяти), значительно лучше вооруженных, одетых, сытых? Комиссар говорит: «У нас есть то, чего не хватает врагу: мы боремся за свободу родины, за счастье народа». Пишу эти слова и испытываю неловкость — они звучат несколько высокопарно. Сегодня я чувствую всю их простоту и силу. Когда мы спросили тех, на Гылыбце: «Почему вы сдаетесь?», они совершенно серьезно ответили: «А чего драться за девяносто левов в день?» Но они так же дрались бы и в том случае, если бы им давали и по триста девяносто левов. Когда наемник был хорошим солдатом?

В лесу зимний день еще более короток, в горах наверняка было еще светло, а здесь уже смеркалось — стоял плотный туман, а кроны деревьев закрывали небо. Поднялся ветер, с буков посыпался снег. Мы прятали лица в воротники, но ледяная пыль добиралась до тела.

Лес кончился, и ветер обрушился на нас с неожиданной силой. Здесь, на открытом месте, он свирепствовал: поднимал снег густой пеленой, стегал нас по лицу, будто мокрым полотном, свистел в ушах. Не ветер, а разъяренная река, прорвавшая плотину. Скорчившиеся, окоченевшие, оглушенные, мы с трудом шли навстречу ветру. Стоит открыть рот, как ветер врывается в легкие, кашель разрывает тебя. Сожмешь губы и дышишь учащенно, коротко, но потом не выдержишь и взорвешься кашлем до посинения. Перед глазами у тебя мелькает одно лицо, другое, и вдруг тебе покажется, что нет земли, нет леса, нет неба — есть только этот бой, бесконечный бой.

Ураган налетает волнами. Он вдруг затихает, и ты по инерции валишься вперед. Позволить себе чуть-чуть расслабиться — и вот уже, ушибленный, ползешь по глубокой целине на четвереньках. Но стоит подумать, что ты можешь отстать от товарищей, как ужас начинает подгонять тебя с неожиданной силой.

И ты идешь безучастный, привыкший уже к бешеному ветру, хлещущему по лицу, к оглушительному реву, к боли в теле —и не помнишь, когда это началось, и не знаешь, кончится ли... В землянке светло, печка весело гудит, ох как тепло, как сладко засыпать... Бай Горан встряхивает меня, я поднимаюсь испуганный, он кричит, как будто между нами расстояние в километр; может, мы сбились с пути? Сбились с пути? Да это же настоящая смерть! Я окликаю Брайко, тот долго не реагирует, я кричу ему в ухо, в конце концов он встает и устремляется вперед...

Ноги уже заплетаются, идти все труднее, но мы уже перевалили через хребет. Снежный хаос становится прозрачным, один за другим мы выходим из него, ветер затихает. Мы невольно ускоряем шаги, спешим к лесу, который виднеется под нами.

Бросаемся на снег обессиленные, измученные. Никто ничего не говорит. Только усталыми взглядами благодарим мы Караджу. Это он чудом вывел нас. Откуда у этого добруджанца такое невероятное чувство гор? А он уже ворчит: «Косточки все ломит, ручки-ножки болят...»

Мы потные, обледенелые, того и