8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма - Анатоль Франс

Это был человек твердого закала. Жестокие испытания, славные и горькие неудачи, тяжкий труд пропагандиста не сломили его. Он обладал оптимизмом тружеников и смельчаков. Никогда не терял он веры в народное дело, ни разу не усомнился в прогрессе социальной справедливости в мире, захваченном новыми идеями, где подспудно борются враждебные силы.

Не поддаваясь обаянию опасных иллюзий, мы можем, по-видимому, утверждать, что у нас достаточно оснований для глубокого оптимизма. Ибо мы видим, как во Франции, в Германии, в Англии, в Соединенных Штатах, невзирая на препятствия, которые воздвигают на пути пролетариата правящие и имущие классы, он закономерно развертывает свои неисчерпаемые силы и медленно, но уверенно готовится к завоеванию власти в умиротворенном мире.

Вот, граждане, какие идеи витают над этой могилой.

Шарль Лонге обладал живым умом и свободным духом. Как журналист, он поставил на службу социалистической партии всю свою кипучую энергию, весь свой литературный талант, свою способность к самопожертвованию. Он оставил достойных его детей.

Дети Шарля Лонге, пусть же память о том, каким был ваш отец, хоть немного облегчит для вас горечь утраты!

«Совместим ли патриотизм с любовью к человечеству?»[603]

(Ответ на анкету Поля Гзелля)

15 января 1904 г.

Прекрасное чувство всеобщего братства не ново. Его прославляли поэты римской поры. Ближе к нашему времени Фенелон писал[604]: «Свою семью я люблю больше, чем себя, свою родину больше, чем семью, человечество больше, чем свою родину».

Я думаю, что сегодня народы белой расы достаточно ясно сознают кровное родство, связывающее их между собой. Мы хорошо знаем, что все мы братья, и отдаем себе отчет в том, насколько преступно убивать друг друга. Но на это нас толкают плохо организованные отношения между народами. В самом деле, необходимые для жизни предметы, производство которых само по себе сложно и утомительно, при нынешнем состоянии мира производятся без всякой системы и распределяются совершенно неразумно. Плохо налаженное распределение этих полезных продуктов вынуждает различные народы проявлять заботу о самих себе, в результате чего наряду с общей стесненностью постепенно усугубляются стесненные обстоятельства каждого из них.

Наше положение несколько напоминает положение старинных греческих городов. Все они очень гордились общностью своего происхождения, которое сближало их, когда приходилось бороться против варваров. Но они вели непрерывные войны между собою, чтобы добиться господства одного города над другими. Когда все они оказались под римским владычеством, они перестали строить друг другу козни; это доказывает, что, для того чтобы они жили в согласии, им не доставало лишь хорошо налаженного общего управления.

То же самое, несомненно, произойдет и с европейскими народами. Связывающие их уже теперь братские чувства смогут беспрепятственно развиваться в интересах всемирной цивилизации с того дня, когда взаимоотношения между ними будут наконец урегулированы посредством хорошего административного и экономического механизма.

Письмо к издателю Альберту Лангену[605]

1904 г.

Дорогой господин Ланген! Вы просите у меня краткую автобиографию. Если доктору Зебу, как вам известно, удалось резюмировать всемирную историю в одной-единственной фразе, то я проявил бы крайнее неумение, если бы не смог изложить своей собственной истории в нескольких строках.

Я родился на набережной Малакэ, против Лувра, среди сокровищ наук и искусств. Отец мой был книгопродавцем. В корпорации книгопродавцев считалось непреложной истиной, что книгопродавец должен торговать книгами, а не читать их. Мой отец много читал. Ему не удалось разбогатеть.

Очень рано я почувствовал тягу к знаниям. Мне хотелось знать все. Именно поэтому я и не стал ученым. Ученый уже в ранней молодости должен примириться с мыслью о том, что об огромном окружающем его мире ему суждено знать очень немногое. Как-то раз в музее Зоологического сада я спросил у одного крупного геолога про клык мамонта. «Это не в моей витрине»[606], — резонно ответил этот типичный для своего круга человек. Мне же никогда не удавалось отказать себе в удовольствии заглянуть в чужие витрины.

Я не буду говорить о своих школьных занятиях. С моей точки зрения, есть только одна полезная для умственного развития школа — не учиться в школе вообще. Когда я стал уже достаточно взрослым, чтобы самому решать свою судьбу, я пытался заниматься всем, чем угодно, но только не литературой, и принялся писать лишь после того, как убедился, что это единственное занятие, для которого я пригоден.

Говорят, что я пишу хорошо. Если это действительно так, то я объясняю это двумя причинами. Во-первых, я много прислушивался к речи ремесленников и людей из народа. Языку учат нас они. И, напротив, светские люди и учителя говорят на языке искусственном и фальшивом. Вторая причина, по которой я, быть может, пишу неплохо, заключается в том, что я никогда не старался украсить свой язык и всегда стремился точно выражать свои мысли.

Я поступил в библиотеку Сената. Для меня это не было напрасно потерянным временем, ибо там я научился разбираться в политике и сделал кое-какие наблюдения, позволившие мне впоследствии самостоятельно судить о многих социальных вопросах.

В этот период Виктор Гюго был сенатором[607]. Я приглядывался к нему. Все говорили мне, что ему свойственна великая гордыня и мелкое тщеславие. Однако вскоре я заметил, что все мои коллеги, служащие Сената, привратники, истопники не менее горды и куда более тщеславны, чем он.

Я занимал в Люксембургском дворце скромную должность с жалованием двести франков в месяц. Как ни странно, но и эта должность создала мне врагов. Как всегда бывает, враги эти оказались для меня весьма полезны: они меня вынудили подать в отставку, и я обрел свободу и независимость для литературных занятий. Наши враги — лучшие кузнецы нашего счастья.

Став свободным, я много путешествовал, особенно по Италии. Я без конца наслаждался зрелищем стран, городов, картин, статуй. Я видел Египет, Грецию. Мои глаза напились красотою до опьянения.

Мне кажется, что я обладаю довольно ясным умом. Я — ученик Кондильяка. И когда мне говорят, что у него нет больше учеников, я отвечаю словами Мартена из «Кандида»: «Остался я!»

Ни на одну минуту я не дал ввести себя в заблуждение преступникам из генерального штаба, которые изощрялись во лжи и подлогах ради того, чтобы погубить невинного человека. Я нашел единомышленников в лице многих французских социалистов, которые понимали, что дело ничем не примечательного офицера еврея может породить большое общественное движение. Я всегда сочувствовал обездоленным и уважал труд. Я с живейшим участием слежу за усилиями пролетариата всех стран, борющегося за свое освобождение. Я знаю, что это освобождение явится делом самих пролетариев, и с радостью повторяю слова Ансиля[608], замечательного человека, которым я восхищаюсь: «Единение трудящихся принесет мир всему человечеству».

Церковь и Республика[609]

«Разбирайтесь сами, я не хочу быть судьею в этом»

1905 г.

Господин Комб, человек весьма сведущий в церковных делах, недавно в разговоре с одним журналистом обсуждал интереснейшее мнение римской курии о конкордате[610]. По словам первого министра французской республики, Пий IX и Антонелли[611] утверждали, что конкордат является не двусторонним договором, а уступкой Святейшего престола, и что, следовательно, папа может в любую минуту взять обратно власть, дарованную им лишь под давлением необходимости.

И он добавил:

— Это мнение, по-моему, еще очень распространено в Риме.

Я готов согласиться с г-ном Комбом. Но для большей убедительности следует углубиться в каноническое право вплоть до крещения Константина[612], что мы и сделаем по возможности бегло. Тема эта серьезная, быть может, она окажется не слишком скучной.

Римско-католическая церковь — сила одновременно духовная и светская. Ее право главенствовать над миром основано на канонических текстах евангелия, на традициях церкви первых веков, на даре Константина[613], на священных канонах и священных декреталиях[614].