8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма - Анатоль Франс

Они — образец чудовищного варварства, каким является вражда к тому или иному народу, к той или иной расе, другими словами, они наделены даром бессмысленной ненависти, которую человек разумный может постичь лишь путем абстракции. Они и рождаются из абстракции. Но и абстракцию они ненавидят.

Еще можно понять человека, который сражается с ветряными мельницами. Завидев на горизонте этих крылатых властелинов долин, рыцарь Печального образа решил, что перед ним великаны. Иллюзия более или менее понятная. Но ненавидеть разумное существо, народ, расу — это же безумие! Это уж сродни некоей неистовой мифологии, человеконенавистнической аллегории. Нельзя ненавидеть целый народ, коль скоро он включает в себя все мыслимые противоположности — женщин и мужчин, стариков и детей, богатых и бедных, ленивых и трудолюбивых, злодеев и людей достойных… Раса! Но ведь раса состоит из весьма различных и несхожих между собой индивидуумов. Ненавидеть расу — значит ненавидеть без разбора всех людей, как бы они ни были непохожи друг на друга. Питать такие чувства глупо. Для того чтобы иметь предмет ненависти, надо представить его себе воочию. Как же националисты представляют себе расы и народы? Мне пришла в голову одна мысль. Все вы видели на площади Согласия те статуи, что изображают города Франции в виде нескладных, массивных и тяжеловесных женщин. Лет двадцать назад какой-то человек ночной порой вскарабкался на колени к одной из этих дам, — если не ошибаюсь, к той, что символизирует собой город Лилль, — и отбил ей нос. Застигнутый на месте преступления полицейским, он объяснил, что не мог выносить вида этой женщины. Подозреваю, что и националисты представляют себе чужие нации и расы в облике этих статуй с площади Согласия — то есть в облике огромных нескладных бабищ. Такие люди смешны, но и опасны. Национализм есть партия войны, ибо он партия прошлого, а прошлое прошло под знаком войн и жило насилием. Национализм — партия войны, поскольку он изо всех своих сил старается затормозить успехи миролюбивой демократии. Есть одна лишь сила, способная обеспечить всеобщий мир с помощью надежных, я бы сказал даже научных методов, и сила эта — пролетариат. Объединение трудящихся принесет мир всему миру.

Националисты — враги мира, так же как они враги социализма, демократии и республики. Но, говоря об их ненависти, я невольно льщу им. Даже ненависть эта не их собственное достояние. Она внушена им со стороны. Ненависть эта старинного римского происхождения, старинная ненависть пап и монахов. Их антисемитизм не что иное, как оборотная сторона клерикализма, а их национализм распространяется только на поповскую Галлию.

Весь этот дух варварства, инстинкт бешенства и лжи националисты, которые сами по себе ничто, переняли от монахов, — ибо там первоисточник всех этих зол, — переняли от иезуитов, тех бешеных чернецов, которые, будучи изгнаны, разжигали во Франции гражданскую войну. Они унаследовали эти дары от всех приспешников реакции и угнетения — своих вдохновителей и вожаков.

Граждане Пятнадцатого округа, необходимо довершить начатое вами. Необходимо довершить разгром монахов, патриотов-потрошителей, королевских молодчиков. Необходимо добить трублионов. Объединяйтесь против них! Чтобы победить, нужно как можно теснее сплотиться вокруг имени Аллемана.

Граждане,

я встречался с моим другом Аллеманом в первые дни националистического разгула. Аллемана ни на минуту, не в пример прочим, не обманули басни лжепатриотов и представителей римской партии. С первого же часа он энергично боролся против замаскированных клерикалов. И в первом туре он победил с вашей помощью и через ваше посредство.

Завтра победа останется за вами, и это будет вашей немалой заслугой перед демократической и социальной республикой.

Речь, произнесенная на похоронах Эмиля Золя на кладбище Монмартр[595]

5 октября 1902 г.

Господа!

Выступая здесь, у этой могилы, по просьбе друзей Эмиля Золя, я хочу прежде всего принести от их имени дань уважения и выразить сочувствие той, что в течение сорока лет была его подругой жизни, той, что делила и облегчала трудность его первых шагов, делила радость дней его славы и, забывая о себе, поддерживала его в часы тревог и тяжких испытаний.

Господа!

Пусть та честь, которую я воздаю Эмилю Золя от имени его друзей, смягчит нашу общую скорбь. Не жалобами и причитаниями должны мы чтить людей, оставляющих по себе неизгладимую память, но мощной хвалой и правдивым рассказом об их жизни и творчестве.

Творчество Золя грандиозно. Председатель Общества литераторов[596] охарактеризовал его в своей речи с предельной точностью. Министр народного просвещения прекрасно объяснил нам его идейный и моральный смысл. Позвольте и мне вкратце изложить свое мнение.

Господа, здание его творчества строилось у нас на глазах, и оно поражало величественностью своих очертаний. Им любовались, ему удивлялись, его хвалили, его бранили. Хвала и брань вылетали из уст с одинаковой силой. Многие (в том числе и я) бросали могучему художнику пусть искренние, но все же несправедливые упреки. А здание все росло и росло.

Теперь, когда творчество Золя встает перед нами во всей своей величественности, мы можем проникнуть в его сущность. Творчество Золя дышит добротой. Золя был добр. Как все великие люди, он сочетал в себе величие и простоту. Он был глубоко нравственный человек. Когда он рисовал порок, его кистью водили суровость и целомудрие. Сквозь чисто внешний пессимизм, сквозь мрачный колорит, лежащий на некоторых его страницах, отчетливо проступают глубокий оптимизм и упрямая вера в победу разума и справедливости. Его романы, представляющие собой исследования социолога, полны беспощадной ненависти к праздному и легкомысленному обществу, к порочной и тлетворной аристократии и бичуют главное зло нашего времени: могущество денег. Он был демократом, он никогда не льстил народу — он указывал ему на оковы, которые на него налагает невежество, и предостерегал от опасности, которую таит в себе алкоголь, отупляющий и отнимающий у него средства борьбы с угнетением, нищетой и позором рабства. Он нападал на общественное зло всюду, где бы он его ни находил. Вот куда была направлена его ненависть. В свои последние романы он вложил всю свою страстную любовь к человечеству. Он предугадывал и предвидел новое, лучшее общество.

Он хотел, чтобы все большее число людей на земле устремлялось к счастью. Он возлагал надежды на человеческую мысль, на науку. Он верил, что новая сила, машина, постепенно освободит трудящееся человечество.

Этот убежденный реалист был в глубине души пламенным идеалистом. По тому размаху, какого достигло его творчество, Золя можно сравнить только с Толстым. Это как бы два больших Города, воздвигнутых искусством на крайних полюсах европейской мысли. Оба эти города великодушны и миролюбивы. Но город Толстого — это город непротивления. Город Золя — это город труда.

Слава пришла к Золя, когда он был еще совсем молод. Он был спокоен и знаменит, он пожинал плоды своих трудов, а потом вдруг отказался и от покоя, и от любимой работы, и от безмятежных радостей жизни. Надгробные слова должны быть торжественны и мирны, сопровождающие их жесты должны быть спокойны и плавны. Но вы знаете, господа, что только справедливость приносит с собой спокойствие, только в истине можно найти покой. Я имею в виду не философскую истину, предмет наших вечных споров, но истину моральную, доступную всем, ибо она относительна, ибо она осязаема, ибо она соответствует нашей природе и находится от нас так близко, что ребенок может до нее дотянуться. Я не погрешу против справедливости, если буду хвалить то, что она сама повелевает мне хвалить и что достойно хвалы. Я не обойду истину трусливым молчанием. Да и к чему нам молчать? Разве те, кто клевещет на него, молчат? Я скажу лишь то, что следует сказать над гробом Золя, но я скажу все, что следует сказать.

Прежде чем вспомнить о начатой им борьбе за справедливость и за истину, могу ли я умолчать о тех людях, которые делали все для того, чтобы погубить невинного человека, и, чувствуя, что час его спасения будет часом их гибели, с решимостью отчаяния начали травить его? Могу ли я не разоблачить их, если я хочу показать вам беззащитного и безоружного Золя, возвышающегося над их толпой? Могу ли я умолчать об их коварстве? Это значило бы умолчать о его героической прямоте. Могу ли я умолчать об их преступлениях? Это значило бы умолчать о его честности. Могу ли я умолчать о наносившихся ими оскорблениях и о распространявшейся ими клевете? Это значило бы умолчать о том, как он был вознагражден, и о том, какие почести воздавались ему. Могу ли я умолчать об их позоре? Это значило бы умолчать об его славе. Нет, я скажу все!