Плач Агриопы - Алексей Филиппов

- Постой! — Павел наморщил лоб, задумался. — А какое это имеет значение?.. В смысле — какое имеет значение, здесь этот… это существо… — или нет? Он умеет копаться в мозгах, но вряд ли умеет летать… — Управдом чуть замешкался: «а вдруг умеет?». — Ни летать, ни перенести на своём горбу на сотню километров четырёх взрослых человек, — закончил решительно, чтобы уверить в этом себя самого. — Вопрос в том, как мы сюда добрались?

- А ты как думаешь? — Третьякова, казалось, позабавила горячность собеседника. — Я бы сказал: на вертолёте Ми-8 — скорее всего, в медицинской модификации — между прочим, это самый массовый двухдвигательный вертолёт в мире.

- Ты думаешь, мозголом умеет управлять вертолётом? — Недоверчиво хмыкнул управдом.

- Ему это и не нужно, — ворчливо отозвался Третьяков. — Достаточно взломать мозг того, кто умеет.

- И кто же это? — Поддавшись иронии, Павел вдруг поперхнулся: ответ на риторический вопрос был очевиден. Третьяков, подтверждая подозрения, склонил голову в шутливом поклоне.

- Не знал, что тебя и этому обучили. — Буркнул управдом. — Ну ладно, допустим… А вертолёт? Он-то откуда взялся?

- Чёрт! — Третьяков неожиданно вскочил с места, расплескал кофе, который только что, аккуратно, «по стенке», налил в высокий гранёный стакан. — Чёрт! Чёрт! Да откуда мне-то знать? Почему ты думаешь: я знаю всё? Не помню!.. Не имею ни малейшего представления!.. Взорвался бойлер, мы вылезли из подвала… Лезли долго, нас поймали прожекторы наверху… Всё! Это — всё! Доволен? Следующее, что помню: лежу физиономией в траве. Трава сырая… Мерзость!.. — «Ариец» нахохлился — будто обиделся на весь мир, — и не ясно было, раздражило ли его воспоминание о сырости, или он проклинал вора, покусившегося на главную его драгоценность — память.

- Кто тебя нёс? — Павел сдержал волнение. Спросил так, как если бы спрашивал подобное каждый день.

- Что? — Вздрогнул Третьяков. — Я не понимаю… — Он отвёл глаза.

- Мне казалось: меня несёт огромный крылатый голем… или ангел… ростом с колокольню. Такой была моя персональная галлюцинация. А какой была твоя? — Управдом говорил чётко, медленно, словно бы упрашивая коллекционера вспомнить и ответить.

- Я падал… — Изо рта Третьякова вырвался страшный шёпот. — Я падал… в Ад… В тот, который знаю… Не к чёрту на рога… В человеческий Ад… Там змеи и колья…

Свет в «штабной» комнате мигнул, задрожал, будто в ознобе, потом расплевался тремя ослепительными вспышками. Третьяков, заметив это, словно опомнился: засуетился, склонился над генератором и принялся колдовать. Свет успокоился, чуть потускнел; нити накала в лампах вернулись к скучной работе.

- Богомол… Он не всегда забирает… — Павел старался не смотреть «арийцу» в глаза. — Иногда он отдаёт… Делится… Я знаю, кто он… Его звали Авран-мучитель шестьсот лет назад… Ты веришь мне?

- Ты это увидел? — Третьяков задумчиво потёр подбородок.

- Да. — Выдохнул управдом.

- Тогда чем ты отличаешься от него?

Павел, ошеломлённый, молчал. Он попытался найти ответ. Очень важный для него ответ на очень важный вопрос. И не сумел. Молчание разбухало, как вата, опущенная в воду.

- Ты — зритель, он — мастер пытки. — Третьяков вдруг заговорил сам. — Ты видишь только то, что тебе позволено. Он — забирает, что хочет, как головорез и грабитель. Ты подглядываешь за представлением сквозь замочную скважину, он — заставляет танцевать перед ним до упаду, а нерадивых артистов — стегает хлыстом. Да, такой, как он, может пригодиться такому, как ты.

Павел с испугом следил, как меняется выражение лица Третьякова, пока тот говорил. Снисходительная гримаса уступила место волнению, потом раздражению, злобе, ярости, бешенству, наконец, глаза коллекционера словно бы умерли, выцвели до серой пустоты.

- Я только хочу вылечить жену и дочь от Босфорского гриппа! — Выкрикнул Павел. Ему внезапно показалось: ещё миг — и он потеряет Третьякова, облачит того в волчью шкуру, оборотит в своего заклятого врага. — Мне не нужна твоя память! Клянусь тебе их жизнями и своей! Я — не вор! Клянусь — не вор!

- Успокойся! — Рявкнул коллекционер. Павел с облегчением услышал в его голосе знакомые — ворчливые и деловые — нотки. — Я верю тебе. Не суйся в мою голову, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. И тогда — сработаемся.

- Сработаемся. — Нервно и по-дурацки поддакнул Павел.

- А чтобы работа спорилась. — Третьяков прихлебнул из стакана недоразлитый кофе. — Расскажи всё, что ты знаешь о Босфорском гриппе. Сдаётся мне, в отсутствие средств массовой информации в радиусе пары десятков километров, твои сведения — самые полные.

- Хм… На данный момент — неизлечим…Если ничего не изменилось… — Управдом споткнулся на слове, замолчал. Вопрос застал его врасплох. Он понял, что ответить на него не получится вот так, запросто. Надо навести порядок в голове. Главная проблема и помеха — видения. Те самые, приходившие отовсюду и ниоткуда, в любой час, когда им самим было это удобно. Третьяков как-то не удосужился, проводя различие между Павлом и Авраном-мучителем, упомянуть ещё и это. Инквизитор управлял своим даром сам, Павла же, независимо от его воли, бросало из огня да в полымя — из Пистойи в Авиньон, из чумной палаты средневекового госпиталя в камеру мученицы. Видения… Они превращали вопрос Третьякова в загадку с подвохом. Неожиданно вспомнилось школьное: «Шёл Кондрат в Ленинград, а навстречу двенадцать ребят. У каждого — лукошко, в каждом лукошке — кошка, у каждой кошки двенадцать котят, у каждого котёнка в зубах по четыре мышонка. Сколько котят и мышат ребята несли в Ленинград?». Ответ: «ни одного». В Ленинград шёл сам Кондрат. Остальные же — удалялись от города-героя. Так и сейчас, с Босфорским гриппом… Нужно понять, в чём подвох…

- Это не чума. — Выпалил Павел. — Не та чума, которая опустошила пол-Европы в средние века. Не та, которую называли Чёрной смертью. Хотя, при взгляде на больного Босфорским гриппом, приходит на ум сравнение симптомов — с чумными. Тёмные пятна на теле. Нарывы, похожие на бубоны.

- Верно, — Третьяков одобрительно кивнул. — Суть в том, что мы знать не знаем, что означают эти пятна и бубоны на теле больного Босфорским гриппом. К примеру, появись они на теле чумного веке этак в пятнадцатом, тогдашние доктора, при взгляде на них, диагностировали бы ту или иную стадию болезни. Скажем, пятна размером с пуговицу — больной протянет ещё неделю. Стали размером с раскрытую ладонь — чума заберёт бедолагу через пару дней. Что-то в этом роде. Для нас внешние проявления болезни ни о чём не говорят. А что мы знаем точно?

- Точно… — Павел сосредоточился. — Мы знаем точно, что первый симптом Босфорского гриппа — высокая температура, которую невозможно сбить. Больной может потерять сознание, начать бредить. А может ещё некоторое время оставаться на ногах.