Избранное - Леонид Леонов

Аниска. А чево им! Ничево, живут.

Фёдор. В разговоре-то они как... обходительные?

Аниска. Ничего, в общем обходительные. Что и взять надоть — всё на иностранном языке.

Фёдор (Демидьевне). Все ребята в Ломтеве приятели мне были. У длинного-то Табакова, поди, уж и дети. Много у него?

Аниска. Трое, меньшенькому годок. (Оживясь. Демидьевне.) Забыла тебе сказать, баушка… Как повели его с Табачихой на виселку, шавочка ихняя немца за руку и укуси. Аккуратненька така была у них собачка. Беленькая. Так они и шавочку рядом с хозяйкой вздёрнули… (Содрогнувшись, как от озноба.) Видать, уж и собаки воюют.

Фёдор (угрюмо). Та-ак… А Статнов Пётр?

Аниска. Этот с первочасья в леса ушёл. В баньке попарился напоследок и баньку спалил. И парнишку увёл с собой, из шестого класса. Прошкой звать.

Фёдор улыбнулся на её певучие интонации. Аниска сердится.

А ты чево смеёшься, путешественник?

Фёдор. Так, смотрю на тебя: смешная. Кабы все люди такие были!

Ольга, приотворив дверь, произносит одно лишь слово: «Отец». Всё приходит в движение. Демидьевна отставляет стул, Аниска исчезает. Заметно волнуясь, Фёдор заправляет под пиджак концы серенького шарфа, которым обмотана шея.

Демидьевна. Не лай отца-то. Дай ему покричать на себя, непоклонный.

Фёдор отходит к окну. Входит Таланов — маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.

Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его ещё вчера.) А, Фёдор… вернулся в отчий дом? Отлично.

Фёдор собирается ответить — ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждёт окончания припадка.

Отли-ично...

Демидьевна унесла шубу, Фёдор спрятал платок.

Давно в городе?

Фёдор. Вчера. (И заученно, точно заготовил раньше.) Я доставил тебе с матерью неприятности. Извини.

Таланов. Мы тоже виноваты, Фёдор. Ты был первенец. Мы слишком берегли тебя от несчастий... и ты решил, что всё только для тебя в этом мире.

Фёдор покривился при этом.

Эта женщина... умерла?

Фёдор. Нет. Я хотел и себя, но не успел.

Таланов. За что же ты её... так?

Фёдор. Я любил её. Зря.

Таланов. А теперь?

Фёдор молчит.

Приехал отдохнуть? Что ж, поживи, осмотрись.

Фёдор. Спасибо, нет. Все будут смотреть, учить. Я пришёл к тебе на приём, как к врачу.

Таланов. Отлично... Только, брат, я вечерами плохо видеть стал. Садись к свету, хочу рассмотреть тебя.

Послушно и даже приподняв край матерчатого абажура, Фёдор садится у лампы. Свет искоса падает ему на лоб. Опершись в руку Фёдора, брошенную на столе, Таланов смотрит в лицо сына. Фёдор выдёргивает руку.

Фёдор. Ну, поставил... диагноз?

Таланов.  Да. Кашель твой мне не нравится… и этот глянцауген, и руки твои — влажные, горячие.

Фёдор. Это всё пустяки. Я другое имел в виду.

Таланов. И другое. Ты растерян. Резкость твоя от смущения. И эти усики тоже. Ты ищешь выхода. Это уже хорошо. (Так говорят с провинившимся ребёнком.) Оглянись, Федя. Горе-то какое ползёт на нашу землю. Многострадальная русская баба плачет у лесного огнища... и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ, который никогда не выветрится с их душ. Знаешь, сколько этих подбитых цыпляток прошло через мои руки? Вчера, например… (Он махнул рукой.) Э, боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Фёдор.

Фёдор. Тем лучше. Садись, сочиняй рецепт.

Таланов. Он уже написан, Фёдор. Это — справедливость к людям.

Подобие стона срывается с губ Фёдора.

Фёдор. Справедливость? (Возгораясь тёмным огоньком.) А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, ещё до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты, на свои кровные копейки, зачинал поликлинику. Это ты стал принадлежностью города, коммунальным инвентарём, как его пожарная труба…

Таланов (слушая с полузакрытыми глазами). Отлично сказано, продолжай.

Фёдор. И вот нибелунги движутся на восток, ломая всё. Людишки бегут, людишки отрезы вывозят и тёток глухонемых. Так что же они тебя-то забыли, старый лекарь, а? Выдь, встань на перекрёстке, ухватись за сундук с чужим барахлом: авось, подсадят. (И вновь зашёлся в кашле.) Э, всё клокочет там… и горит, горит.

Таланов. Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает.

Ольга приоткрыла дверь.

Не мешай нам, Ольга.

Ольга. Папа, извини… там Колесников приехал. Ему непременно нужно видеть тебя.

Таланов (с досадой). Да, он звонил мне в поликлинику. Проси. (Сыну.) У меня с ним минутный разговор. Ты покури в уголке.

Фёдор. Мне не хотелось бы встречаться с ним. Чёрный ход у вас не забит?

Ольга. Зайди пока за ширму. Он спешит, это недолго.

Фёдор отправляется за ширму. Ольга открыла дверь.

Папа просит вас зайти, товарищ Колесников.

Тот входит в меховой куртке и уже с кобурой на поясном ремне. Он тоже лобаст, высок и чем-то похож на Фёдора, который из-за ширмы слушает последующий разговор.

Колесников. Я за вами, Иван Тихонович. Машина у ворот, два обещанных места свободны. (Ища глазами.) У вас много набралось вещей?

Таланов. Я не изменил решения. Я никуда не еду, милый Колесников. Здесь я буду нужнее.

Колесников. Я знал, что вы это скажете, Иван Тихонович.

Ольга (тихо, ни на кого не глядя). Времени в обрез. Небо ясное, скоро будет налёт.

Таланов (Колесникову). Торопитесь, не успеете мост проскочить. Ну… попрощаемся!

Колесников не протянул руки в ответ.

Вы ведь тоже уезжаете?

Колесников (помедлив). Нас никто не слышит… из соседней квартиры?

Таланов. У нас булочная по соседству.

Ольга хочет уйти.

Колесников. Вы не мешаете нам, Ольга. (Таланову.) Дело в том, что… сам я задержусь в городе… на некоторое время. Я член партии и, пока я жив…

Таланов. Вот видите! (В тон ему.) Я тоже не тюк с мануфактурой и не произведение искусства. Я родился в этом городе. Я стал его принадлежностью… (для Фёдора), как его пожарная труба. И в степени этой необходимости вижу особую честь для себя. За эти тридцать с лишком лет я полгорода принял на свои руки во время родов…

Колесников (с улыбкой, почти любуясь на него). И меня!

Таланов. И вас. Я помню время, когда ваш отец был дворником у покойного купца Фаюнина. (Иронически.) Постарели с тех пор, доложу вам. Мало на лыжах ходите.

Колесников (взглянув на Ольгу). Ну, теперь будет время и на лыжах походить.

Фёдор задел гребень Ольги на столике. Вещь упала. Колесников насторожился.

Нас кто-то слушает там, Иван Тихонович.

Таланов. Нет… Никто.

Колесников заметил пальто Фёдора и молча поднял глаза на Таланова. В ту же минуту Фёдор выступает из-за ширмы.

Фёдор. Никто — это, повидимому, я. Как говорится в романах, из стены вышел призрак средних лет. Гутен абенд, бояре!

Таланов (смущённо). Вы не знакомы? Это Фёдор. Сын.

Фёдор. Когда-то мы встречались с гражданином Колесниковым. В детстве даже дрались не раз. Припоминаете?

Колесников. Это правда. У нас в ремесленном не любили гимназистов. (С упрёком Таланову.) Не понимаю только... что дурного в том, что сын… после долгой разлуки… навестил отца!

Фёдор. Ну, во-первых, сынок-то меченый. Тавро-с! А во-вторых — прифронтовая полоса. Может, он без пропуска за сто километров с поезда-то сошёл да эдак болотишками сюда… с тайными целями пробирался?