Избранное - Леонид Леонов

Кокорышкин. Копоть везде летает, точно чёрный снег идёт. Тяжёлое зрелище!

Ольга. Простите, я вас и не заметила, Кокорышкин.

Кокорышкин (жестоко). Их бы теперь проволокой окружить да артиллерией всех и уничтожить.

Ольга. Легко нам, в тылу, судить о войне. А там…

Анна Николаевна. А ещё что случилось, Оленька?

Та молчит.

Вы не обедали, Кокорышкин? Идите на кухню. (В дверь.) Демидьевна, покорми Кокорышкина.

Кокорышкин. Балуете, растолстею я у вас, Анна Николаевна.

Он уходит. Мать выжидательно смотрит на дочь.

Ольга. Только не пугайся, мамочка… он жив и здоров. И всё хорошо. Я сейчас Федю видела.

Анна Николаевна. Где, где?

Ольга. На площади… Лужа большая, и рябь по ней бежит. А он стоит на мостках, нащурился во тьму, один…

Анна Николаевна. Рваный, верно, страшный, в опорках… да?

Ольга. Нет… похудел очень. Я только по кашлю его и признала.

Анна Николаевна. Давно приехал-то?

Ольга. Я не подошла, я из ворот смотрела. Потом домой кинулась, предупредить.

Анна Николаевна. Что же мы стоим-то здесь… Демидьевна, Демидьевна!

Демидьевна вбежала.

Демидьевна, Федя приехал. Собирай на стол, да настоечки достань из буфета. Уж, верно, выпьет с холоду-то. Дайте мне одеть что-нибудь, я сбегаю. А то закатится опять на тыщу лет…

Демидьевна. Коротка у тебя память на сыновнюю обиду, Анна Миколаевна.

Ольга (за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Мы предупреждали его об этой женщине. Он сам ушёл от нас, пусть сам и вернётся. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.

Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.

Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.

Демидьевна (шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.

Анна Николаевна. Ступай, я запру.

Она уходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем появляется снисходительный мужской басок: «Ладно, перестань хныкать, мать. Руки-ноги на местах, голова подмышкой, всё в порядке!»

Демидьевна. Дождалася мать светлого праздничка.

На пороге мать и сын: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть, — тому это явно неприятно. Фёдор — высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.

Федор (избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?

Ольга (неуверенно двинувшись к нему). Фёдор! Федька, милый…

Смущённый её порывом, он отступил.

Фёдор. Я, знаешь, простудился… в дороге. Не торопись.

И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла её в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом привычно спрятал его в рукав.

Вот видишь, какой стал…

Анна Николаевна. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я её повешу.

Фёдор. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.

Мать стала ещё меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на полу.

Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А, постарела, нянька. Не скувырнулась ещё?

Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.

Анна Николаевна. Оля, ты займи Фёдора… я пока закусочку приготовлю. (Фёдору робко.) Без ужина не отпустим тебя.

Ольга. Демидьевна приготовит, мама.

Демидьевна. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.

Анна Николаевна торопится убежать. Губы её закушены.

Ольга. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила всё в тебе, Фёдор. Даже нежность к матери. Ведь ты мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!

Фёдор. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого... надгробного рыдания не слышать. (Он обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.) Всё то же, на тех же местах... узнаю... (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?

Ольга. Редко… Даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Фёдор. Нет, так. Занят был. (Он взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребёнками, и вот что из ребёнков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

Ольга. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Фёдор. Нет, я не беглый.. не бойся, не подведу.

Ольга (обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Демидьевна. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черёд. Давай поиграемся, расправь жилочки-то…

Она садится на стул, посреди, поплотнее. Робея перед ней, Фёдор одёргивает слишком короткие ему рукава пиджака.

Похвастайся няньке, как ты бабёнку зашиб за то, что красоты такой не оценила.

Он быстро и зло взглянул на неё.

Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут. 

Фёдор. Ладно, нянька, ладно. Уймись.

Демидьевна. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного… ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.

Фёдор слушает стоя, опершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его ладонью.

Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты всё в сердце своё чёрствое глядишь. Что делать-то собрался?

Фёдор (глядя на пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Демидьевна. Совесть заговорила... аль шея ещё болит?

Фёдор (сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей. 

Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!

Фёдор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь плохая  у меня.

Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.

Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.

Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.

Аниска. Я, баушка, сахарок принесла.

Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.

Благоговейно, на цыпочках и в вытянутых руках, Аниска относит пакетик. У ней так светятся глаза и горят с холоду щёки, такая пугливая свежесть сквозит в движеньях, что нельзя смотреть на неё без улыбки. Лицо Фёдора смягчается.

Не признаёшь?

Фёдор. Важная краля. Кто такая?

Демидьевна. А помнишь, кубарик такой по двору в Ломтевке катался, спать тебе не давал? Она, Аниска. Ишь вытянулась. От немцев убежала. (Аниске.) Поздоровкайся, это Фёдор Иваныч, сын хозяйский. Он из путешествия воротился.

Аниска кланяется, облизывая губы. Фёдор недвижен.

Фёдор. Чего смеёшься, курносая?

Аниска. Это я не смеюсь. Это у меня лицо такое.

Демидьевна. Ты поговори с ней, она у меня на язык-то бойкая.

Фёдор (не зная, о чём спросить). Ну, как немцы-то у вас там?

Аниска. А чево им! Ничево, живут.

Фёдор. В разговоре-то они как... обходительные?