Гангутцы - Владимир Рудный

— Спасибо, товарищ капитан! Разрешите идти?..

Подобные посещения вошли в обязательную программу хорсенского утра.

И вдруг все переменилось.

— Плоты на Кугхольм доставлены! — браво доложил однажды утром подтянутый и чисто выбритый Герасим Недоложко.

Удивленный пропущенным «так что», Гранин сразу спросил:

— Сколько вас, мокрых?

— Пятеро рядовых и один командир! — отрапортовал плотовщик.

— Молодцы! На всех — по сто! Заслужили… А тебя, товарищ Недоложко, — улыбнулся вдруг Гранин, — мы переименуем в товарища Недолейко.

— Нет уж, товарищ капитан, лучше Недоложко, чем Недолейко! — Герасим шмыгнул носом и, довольный, отправился к своим «артельщикам» порадовать их щедростью капитана.

Боевой урок не прошел даром. Отряд Гранина сумел, когда это понадобилось, перейти от наступления к обороне и оборону держал крепко. И не только на Хорсенском архипелаге выросла новая линия обороны. За короткий срок гангутцы воздвигли тысячи дотов и дзотов по всему побережью. Все, что только можно было спрятать под накаты бревен, под камни, под скалы, они спрятали и укрыли от огня.

Из бухты Хорсена опять каждую ночь выходила шлюпка снайпера Беды. Дружеские руки подхватывали его во тьме, помогая сойти на берег. Беда уходил на позицию и часами лежал там, приладив под винтовку на еще ноющее плечо подушечку, подаренную девушками на Ханко. Сотня зарубок покрыла винтовку, возвращенную ему Василием Желтовым. Беда ставил зарубки плотнее, заполняя пространство между метками, сделанными раньше. Не прошли для него зря уроки Петра Сокура. Теперь Беда сам часто сидел на камнях Хорсена, Эльмхольма или Фуруэна и чертил схемы по теории снайперской стрельбы.

В числе его учеников был и Василий Желтов, облюбовавший себе несколько позиций на Фуруэне. О Желтове вскоре вновь услышали в отряде.

Фуруэн был до того мал, да к тому же так близок к противнику, что казалось невозможным его укрепить, построить на его камнях блиндажи. В отряде этот островок рассматривали как сторожевой пост.

На Фуруэне сидело всего несколько стрелков-наблюдателей. Старшим так и остался Прохорчук. Всегда хмурый и неприветливый, Прохорчук держался особняком от остальных островитян, подчеркивая, что он хоть и разжалованный, но бывший командир. В помятой командирской фуражке, в затрепанном кителе, на котором еще не выцвели следы споротых нашивок, он вечно торчал в укрытии в центре Фуруэна, ругаясь, когда на остров приходил Беда или когда Желтов активно вел снайперскую охоту. «Противника своим огнем накликаете!» — злился Прохорчук. Когда бы ни позвонили с Хорсена, Прохорчука всегда заставали у телефона.

Однажды под вечер с НП на высоте 19,4 Гранину доложили, что к Фуруэну направились шлюпки противника. Издалека донеслась стрельба.

Гранин приказал телефонистам вызвать Фуруэн. Телефон не ответил. «Быть несчастью!» — дрогнуло сердце Гранина. Он приказал связному:

— Щербаковского живо ко мне!

Явился Щербаковский, уже не раз в трудную минуту выручавший передовые гарнизоны.

— Возьми, Иван Петрович, мой катер, — приказал Гранин, — и скорее на Фуруэн. Выясни, что там стряслось с этим непобедимым войском. Да того… разжалованного… смени. Отправь его сюда.

«Желтова надо подучить, назначить командиром отделения, — тревожно размышлял Гранин, ожидая известий от Щербаковского. — Либо поставить кого-нибудь из резервной роты…»

Очень скоро Щербаковский с Фуруэна доложил, что остров выглядит ничейным: при высадке ни своих, ни противника не обнаружено.

— Прочеши остров и найди мне их всех, живыми или мертвыми! — рассердился Гранин, готовый сам пойти на Фуруэн.

Еще до полуночи Щербаковский, все выяснив и оставив на Фуруэне часть своего взвода, вернулся на Хорсен.

Вот что произошло на Фуруэне.

Завидев финский десант, Желтов и еще двое бойцов открыли по шлюпкам огонь. При первых выстрелах из землянки выскочил Прохорчук и заметался по острову: «Финны высаживаются!» Прохорчук тут же куда-то исчез, на ходу срывая с себя фуражку, китель. Желтов и его товарищи сами защитили остров от финнов. Прохорчука же Щербаковский нашел в кустах в тыловой части острова.

— Арестовали его? — выслушав, спросил Гранин.

— Так точно, товарищ капитан.

— Ничтожная он душа! Желтов — рядовой — и не струсил. А этот — бывший командир. Расстрелять его, сукиного сына, перед строем!

Томилов возразил:

— Без прокурора нельзя, Борис Митрофанович. Отправим в трибунал.

— Тогда докладывай на фэкапэ сам!

Следователь приехал на Хорсен через два часа после того, как о случившемся доложили на Ханко. Он быстро приступил к работе, а с Ханко то и дело звонили и торопили его. Гранин понял, что происшествие для полуострова из ряда вон выходящее. Пока шло следствие, он места себе не находил: подумать только, какой позор на весь гарнизон!

— Да что ты, в самом деле, возишься? — донимал он следователя. — Какая тебе разница, где и когда он принимал присягу? Мерзавец он — и все.

Следователь спокойно довершил свое дело, выяснил все обстоятельства преступления Прохорчука и собрался везти его на Ханко.

— Нет, — решительно возразил Гранин, — пусть трибунал приезжает сюда. Судить, так уж при всем отряде.

С Ханко сообщили, что командование разрешило устроить выездное заседание трибунала на Хорсене. Председатель трибунала и член суда должны были приехать ночью. Вторым членом суда отряд выделил коммуниста Бориса Бархатова.

Для заседания отвели блиндаж резервной роты. Рядом за скалой, в радиорубке, под строгой охраной сидел Прохорчук. Назначенный комендантом трибунала Григорий Беда перетащил из командного пункта в блиндаж резервной роты единственный на Хорсене длинный стол, сколоченный писарями для телефонов и для схем начальника штаба. Стол поставили в глубине этого своеобразного судебного зала. Саперы наскоро изготовили с десяток скамеек. Мешали нары, и Щербаковский предложил было их сломать. Но пришел осматривать помещение Гранин и запретил ломать нары.

— А скатерть есть? — спросил он Беду.

— Нет, товарищ капитан.

— Чтобы скатерть была, комендант. Красная! Хоть с Ханко добывай.

Гранин вышел из блиндажа, встретил Томилова и сказал:

— Ну и волынку мы с тобой затеяли, комиссар… Коменданта учи! Члена суда назначай! Доставай скатерть! Целый Верховный суд!

— А как же ты думал? — подхватил Томилов, — Осудить человека — и без суда?

— Так был бы человек! — с досадой отмахнулся Гранин. — А то трус поганый. Отряд опозорил!..

Ночью прибыли судьи. Войдя к Гранину в каюту, председатель трибунала положил на стол объемистый кожаный портфель, извлек из него папку с делом Прохорчука и сложенную в несколько раз кумачовую скатерть.

В эту ночь к пристани Хорсена одна за другой подходили шлюпки с делегатами от островных гарнизонов. Из шлюпок выскакивали по два, по три матроса. В бушлатах, в вязаных подшлемниках, закопченные, суровые, с винтовками и автоматами, они поднимались в гору.

Прежде чем войти в блиндаж резервной роты, каждый счищал с обуви грязь, налипшую по дороге с пристани, и, сняв подшлемник, надевал бескозырку.

В полутемном блиндаже стояла душная тишина. Усаживались плотно на скамьях, на нарах, сжимая коленями оружие. Молча ждали начала суда, следили за последними приготовлениями коменданта.

Богданыч сидел рядом с Думичевым. Оба мрачные, необычно молчаливые.

Беда покрыл скатертью стол. В стороне он поставил табурет для подсудимого.

Внесли два высоких бензиновых светильника.

По краям кумачового стола светильники пылали, как два факела. Медное пламя бросало на лица матросов красноватый свет. Багровые блики плясали по вороненой стали винтовок.

Возле стола, сжимая свою снайперскую винтовку, стоял Григорий Беда. Он не отрывал строгого взгляда от входа в блиндаж.

— Встать! Суд идет!

Матросы шумно встали.

Лязг оружия прокатился под низкими сводами.

Пламя светильников над судейским столом заколебалось, как от порыва ветра.

В середине — от дверей до стола — образовался проход. Прошел суд: председатель и два члена трибунала.

Беда снова скомандовал — матросы сели.

В тишине заскрипела дверь. Конвойные ввели Прохорчука.

— У, гадюка… — пронесся шепот.

В кителе, наброшенном на голое тело, Прохорчук прошел сквозь ряды к табурету подсудимого.

Председатель зачитал обвинительное заключение и приступил к судебному следствию. Он задавал обычные, положенные в судебном процессе вопросы, и часовые за спиной Прохорчука сжимали оружие при каждом ответе подсудимого.

Прохорчук вины не признавал. Вошел он, опустив голову. Но при первых же вопросах судей он словно приободрился, начал вилять, оправдываться, видимо надеясь, как это уже не раз с ним в жизни бывало, выкрутиться, обмануть, скрыть преступление от чутко слушающих каждое его слово людей.