Австро-Венгерская империя - Ярослав Шимов

Восстановление единства Югославии после Второй мировой войны было прежде всего личной заслугой лидера коммунистов Йосипа Броз Тито, который взял на вооружение интернационалистскую доктрину и использовал ее в целях завоевания и укрепления личной власти. Конечно, Тито не был «последним Габсбургом», как утверждает А. Дж. Тэйлор, хотя югославский президент действительно «правил восемью народами, предложив им «культурную автономию» и уравновешивая их взаимную неприязнь»[178]. Если власть Австрийского дома опиралась на династический принцип и правовые нормы, сложившиеся в XVI–XVIII веках (главной из них была Прагматическая санкция), то власть «красного маршала» базировалась главным образом на его харизме, и коммунистическая идеология была здесь скорее вспомогательным фактором. Неудивительно, что запаса прочности балканской коммунистической империи, созданной Тито, хватило лишь на 10 лет после смерти диктатора. Второй и окончательный распад Югославии в начале 1990-х годов был, очевидно, предопределен тем, что ни Карагеоргиевичам, ни Тито не удалось преодолеть взаимное отчуждение подвластных им народов, в первую очередь сербов и хорватов, имеющее глубокие исторические корни – еще более глубокие, чем отчуждение столь же этнически близких чехов и словаков, чья федерация распалась годом позже югославской.

Как отмечает российский балканист Сергей Романенко, «характерными чертами, определяющими региональную общность, являются общность судьбы и территории, независимо от этнического происхождения населения данной территории, общность экономического уклада, общность сознания…, культуры, в том числе и политической… В период новой истории регион Средней Европы во многом совпадал с многонациональным и полиэтничным государством Габсбургов»[179]. «Военная граница» XVI–XIX веков являлась одновременно и границей между двумя регионами, двумя наднациональными общностями, отличавшимися далеко не только принадлежностью к западной или восточной ветви христианства. Глубокие культурные, политические, в какой-то мере и экономические различия между центральноевропейским регионом, в рамках которого многие века находились хорватские и словенские земли, и регионом балканским, в состав которого входила большая часть земель, населенных сербами, не могли исчезнуть вместе с Австро-Венгрией. Предпосылки к распаду Югославии возникли уже 1 декабря 1918 года – в день ее создания. Но, конечно, бедой югославянских народов и виной как их политических лидеров, так и вмешавшихся в те события внешних сил является то, что этот распад приобрел в 1990-е годы чрезвычайно кровавый и трагический характер.

Что же представляет собой Центральная Европа в начале XXI столетия? Имеет ли смысл говорить о ней как об отдельном регионе сейчас, когда интеграционные процессы в Старом Свете приобретают общеевропейский характер? В какой форме наследие Габсбургов пережило без малого столетие, отделяющее нас от распада Австро-Венгрии? В исторической и политической литературе, в том числе российской, можно порой встретить весьма скептические суждения о Центральной Европе как «не о понятии…, но о теме… по аналогии с музыкальной темой, которую можно подвергать бесконечным вариациям»[180]. Действительно, существует множество интерпретаций исторического опыта, настоящего и перспектив этого региона, даже самих его границ; есть немало правды и в утверждении, что «главная функция… концепций [Центральной Европы] состоит именно в исключении или в ранжировании конкурентов, соревнующихся за привилегированное положение в отношениях с Западом»[181]. И все же представление о Центральной Европе как о некоем фантоме, нагромождении мифов и теоретических построений, обусловленных отчасти старыми предрассудками, отчасти соображениями практической политики, стратегической целью которой во всех странах региона сейчас является интеграция в рамках Европейского союза, – такое представление кажется нам чрезвычайно упрощающим ситуацию.

Центральная Европа (Центрально-Восточная, Средняя – терминологического единства в этом вопросе до сих пор нет) – не просто географическое понятие, но историческая и геополитическая реальность. Различия в культурном, хозяйственном и политическом развитии центральноевропейских народов, с одной стороны, и их западных и восточных соседей – с другой, наметились еще в позднем средневековье, но проявились в полной мере только в XV – начале XVII веков. Свою роль здесь сыграло множество факторов. Отметим лишь некоторые из них:

1) определившаяся еще на заре средневековья, в эпоху христианизации, принадлежность стран и народов региона к сфере духовно-религиозного, политического и культурного влияния западноевропейской цивилизации (влияние восточнохристианское, византийское, распространялось на Русь и Балканы);

2) турецкая экспансия, итогом которой явилось, с одной стороны, дальнейшее укрепление политических, культурных и духовных связей народов региона с остальной христианской Европой, а с другой – глубокий экономический и культурный упадок Центральной Европы, превративший ее в периферию западного мира, огромную пограничную полосу, живущую в постоянном страхе перед новым нашествием с юго-востока;

3) формирование российского государства – великой православной державы, перенявшей у Византии не только духовно-религиозную основу своей культуры, но и мессианскую имперскую идею, отделявшую Русь от западнохристианского мира, в том числе и от Центральной Европы;

4) наконец, концентрация власти в придунайской Европе в руках династии Габсбургов, создавшей политические и государственно-правовые рамки центральноевропейского региона (этот процесс был увенчан в начале XVIII века принятием Прагматической санкции сословными собраниями всех габсбургских земель).

Сильнейший импульс укреплению этих рамок дала Тридцатилетняя война, в результате которой Габсбурги были вынуждены расстаться с мечтой об imperia universalis и сконцентрироваться на укреплении своей власти в наследственных землях, из причудливого нагромождения которых в XVII–XVIII веках выкристаллизовалась дунайская монархия. Уровень хозяйственного, культурного и политического развития различных провинций монархии оставался неодинаковым до самого конца ее существования, менялись формы и методы государственного управления, медленно и тяжело шел процесс социальной модернизации – но само существование габсбургского государства создало ту «общность судьбы» его народов, которая до сих пор определяет их принадлежность к центрально-европейскому региону. «Родовыми чертами» Центральной Европы, которые появились в результате многолетнего совместного существования народов региона, можно считать, в частности, неравномерность экономического развития многих областей, возникшую как следствие разделения труда в рамках центральноевропейского рынка, который сформировался при Габсбургах; выдающуюся роль консервативных и традиционалистских течений в политико-идеологическом спектре стран региона (за исключением Чехословакии, стабильные демократии возникли в Центральной Европе только после крушения коммунизма); наконец, «коктейль культур», взаимопроникновение традиций, нравов и культурных дискурсов, возникшее в регионе еще в XVIII–XIX веках, т. е. в эпоху, когда культуры большинства европейских народов базировались на строго национальном фундаменте.

Ко всему перечисленному можно добавить также «а) хроническую роль аутсайдеров великих держав; б) острый дефицит жизненно важных для индустриального развития сырьевых ресурсов; в) основной театр военных действий в двух мировых войнах; г) водораздел основных ветвей христианской культуры – католической и православной; д) психологию исторического фатализма»[182]. Замечу, что пункты «а», «д» и отчасти «в» появились только в XX столетии и стали прямым следствием распада дунайской монархии, которая, будучи в XIX–XX веках единственной наднациональной великой державой, обеспечивала относительную безопасность региона. Оказавшись раздробленной, Центральная Европа стала жертвой экспансии двух соседних великих держав – Германии и России. Вдобавок, как справедливо заметила бывший генеральный секретарь Совета Европы Катрин Лалюмьер, «пятьдесят лет стабильности и демократии на Западе дали возможность выйти за рамки модели государства-нации, в то время как на востоке [Европы] пятьдесят лет диктатуры… повернули самосознание… обратно к вопросам этнической и национальной идентичности»[183].

После 1989 года маятник истории, похоже, качнулся в другую сторону. Хотя европейская интеграция – уравнение со многими неизвестными, ясно, что для Центральной Европы общая стратегическая цель, каковой с начала 1990-х является взаимодействие с западноевропейскими партнерами в рамках Европейского союза, означает и необходимость возобновления широкомасштабного регионального сотрудничества. Фактически такое сотрудничество возобновлено впервые со времен государства Габсбургов (если не считать вынужденной, навязанной советским «старшим братом» кооперации в рамках Варшавского договора и СЭВ). Механизмы взаимодействия созданы – можно вспомнить «Вышеградскую четверку», Центральноевропейское экономическое совещание и другие региональные организации. Однако необходимость более тесных контактов между странами региона становится все более очевидной по мере того, как проходит эйфория посткоммунистических лет.