Воевода - Дмитрий Евдокимов

Из жития преподобного Иринарха Затворника.

Как только «сапежинцы» оставили Москву, Иван Заруцкий решился на штурм. Под покровом тёмной сентябрьской ночи ополченцы подкатили мортиры к стенам Китай-города и открыли массированную стрельбу калёными ядрами. Одно из первых же ядер попало в сенной сарай, вспыхнувшее сено, гонимое ветром, быстро распространило пожар.

Пожар уничтожил почти все здания в Китай-городе, и теперь уже весь гарнизон вынужден был разместиться в Кремле. Скученность вела к раздорам в войске и упадку дисциплины; из-за пьяной безалаберности возникали пожары. Один из вновь прибывших в Кремль, ротмистр Рудницкий, избрал для себя в качестве жилища подвал в каменной башне, не зная, что ранее здесь находился пороховой погреб. Поскольку подвал никогда как следует не чистился, слежавшийся слой пороха на полу достигал целой пяди. Рудницкий приказал слуге зажечь свечу, чтобы осмотреться. Капля раскалённого воска упала на пол, раздался страшный взрыв, разворотивший подвал; восемнадцать человек, оказавшихся там, были разнесены на куски; уцелели лишь двое, находившиеся в дверях: их вышвырнуло высоко в воздух и, пролетев порядочное расстояние, они невредимыми упали на землю.

Загорелись и рядом расположенные подвалы. В одном из них поручик Самуил Маскевич хранил награбленное добро — парчу, шкурки соболей и черно-бурых лис, а также золото, драгоценности и жемчуг. Там же находились и вещи его челяди. Хотя пламя охватило и этот подвал и в любой момент мог раздаться новый взрыв, алчность победила: слуги бросились спасать своё добро, а заодно и вынесли ларец, принадлежавший Маскевичу.

Впрочем, радовался поручик недолго. Спасённый ларец он поставил в изголовье своей кровати. Это подметил пахолик его брата Яков. Ночью, воспользовавшись тем, что офицеры, как всегда, перепились, он бежал в русский лагерь, захватив с собой и сокровища Маскевича. Наутро пропажи хватились, поручик в ярости бегал с обнажённым палашом по крепости, но потом, не найдя вора и с горя выпив с братом по доброму ковшу вина, успокоился и философски изрёк:

— На что хоть раз взглянет волк, не зови своим!

Яков был из числа немецких легионеров, и его бегство вызвало очередную драку между немцами и польскими жолнерами, которые обвиняли немцев в предательстве. Действительно, часть ландскнехтов за последнее время перебежала на сторону «москвы». Ранее гораздо более дисциплинированные, чем польские товарищи, сейчас наёмники вели себя буйно и дерзили военачальникам, отказываясь повиноваться. Основание для обид у них было достаточное: Гонсевский в минуты опасности первыми посылал в бой немцев как более стойких воинов. В результате из двух тысяч, пришедших год назад в Москву с гетманом Жолкевским, осталось в строю чуть более двухсот. Своего командира, польского полковника Борковского, стяжавшего славу «долгоногого труса», немцы презирали за то, что прятался за спины своих солдат, не жалея их жизней.

Конрад Буссов разнимал вместе с Маржере утреннюю драку. Когда страсти утихомирились и забияки разошлись по своим казармам, он сказал старому сослуживцу:

   — Якоб, послушай меня, старую лису: если мы хотим остаться в живых, нам пора убираться отсюда.

   — Оставив в Сибири сына? — притворно удивился Жак.

Буссов горестно указал тяжёлой перчаткой на грудь, защищённую латами:

   — Моё сердце говорит мне, что моего любимого сына уже нет в живых. Дьяк подло обманул меня, обещав вызволить его из ссылки. Он уже тогда, при первом нашем разговоре, знал, что Салтыков ещё осенью приказал умертвить всех пленных, взятых вместе с Болотниковым. Его сын, посланный воеводой в Новгород, первое, что сделал, — казнил там двести заключённых, сдавшихся в Туле. Так что ничего меня не держит здесь. Хочу поскорей прижать к груди любимых моих внуков...

Старый авантюрист умолчал о главном: заставляла его спешить забота о сохранности награбленных сокровищ. Но поскольку половина захваченного принадлежала, по уговору, Маржере, то говорить о сокровенном не было нужды — Жака не меньше волновала судьба предназначенного ему добра.

Поэтому он лишь озабоченно сказал:

   — Легко сказать — «убираться». А как? Если мы попробуем бежать тайно, то могут схватить и казнить как предателей.

   — Якоб! Мне ли говорить, — льстиво ответил Буссов, — как тебя любят и уважают все наши доблестные солдаты.

   — Это ты к чему? — удивился Маржере.

   — Ты по праву в полку считаешься самым благочестивым и рассудительным человеком, — продолжал разливаться соловьём Конрад. — Одно твоё слово...

   — Позволь, так ты предлагаешь...

   — Чем мы хуже поляков? Соберём своё коло и выставим требование Гонсевскому и Борковскому — чтоб заплатили жалованье и отпустили нас домой восвояси!

   — Гонсевский может заподозрить, что мы все уйдём в русский стан.

   — Дадим наше твёрдое слово!

Маржере продолжал рассуждать:

   — Но ведь для Гонсевского будет хуже, если полк откажется воевать. Ведь всех не перевешаешь. Пожалуй, то, что ты предлагаешь, единственный путь избавления...

В это время на стенах вдруг раздались радостные крики и пронзительные звуки боевых труб. Друзья прислушались:

— Ходасевич идёт, наш долгожданный избавитель!

...В боевом порядке со стороны Яузы к Кремлю приближались тяжеловооружённые всадники. Над войском развивалось знамя коронного гетмана литовского Яна Карола Ходкевича[99]. Он по праву считался одним из лучших полководцев Речи Посполитой. Ещё во время войны Сигизмунда с его дядей Карлом Зюндерманландским за шведскую корону Ходасевич, имея пять тысяч солдат, нанёс сокрушительное поражение в Ливонии восьмитысячной шведской армии и едва не захватил в плен самого Карла.

Однако на этот раз гетман не спешил с выполнением приказа короля по оказанию помощи осаждённому гарнизону в Москве. Причиной было отнюдь не нежелание доблестного вояки, а лишь то простое обстоятельство, что ему никак не удавалось набрать достаточного количества солдат. Королевское войско после захвата Смоленска разъехалось по домам, и шляхта отнюдь не горела желанием вновь воевать с русскими после жестокого смоленского урока, тем более что королевская казна была опустошена и платить воинам было просто нечем.

В конце концов гетман двинулся в поход со своим войском, отличившимся в Ливонии, в котором к этому времени едва ли насчитывалось две тысячи человек. Под Смоленском к нему присоединился отряд под командованием Станислава Конецпольского в тысячу триста всадников.

Обрадовавшиеся поначалу приходу Ходкевича поляки тут же впали в уныние, увидев, сколь малочисленно его войско. С таким количеством, конечно, невозможно было разгромить или хотя бы отогнать от Москвы казацкую армию Заруцкого и Трубецкого.

В свою очередь и у гетмана не вызвало радости состояние московского гарнизона. Первыми отказались ему подчиняться наёмники, в основном из числа ливонских немцев. Подстрекаемые Маржере и Буссовом, они потребовали немедленной их отправки на родину. Ходасевич решил было наказать для острастки пять наиболее буйных голов, но это вызвало такой взрыв возмущения, что гетману осталось лишь махнуть рукой и согласиться.

Посоветовавшись с Гонсевским, он, чтобы сохранить хорошую мину при плохой игре, распорядился, чтобы немцы охраняли русское посольство, которое король пригласил на сейм. В состав посольства вошли боярин Михайла Глебович Салтыков, князь Юрий Никитич Трубецкой и думный дьяк Василий Осипович Янов с товарищами, всего восемьдесят восемь человек. Из-за отсутствия наличных денег посольству на подмогу дали драгоценных камней и жемчугу, по оценке московских гостей, на 3871 рубль с полтиною.

Не успели ещё немцы покинуть Москву, как заволновались и жолнеры, подстрекаемые полковником Николаем Струсем, родственником Якуба Потоцкого, постоянного соперника Ходкевича.

— Ходкевич — литовский гетман! — кричал Струсь на коло. — А мы — войско коронное, и он не имеет права нами распоряжаться!

Чтобы отвлечь жолнеров, Ходкевич объявил о начале военных действий против русских. На время это утихомирило польских гусар. Действительно, на следующий день польские всадники двинулись в сторону неприятеля.

Казаки встретили поляков за стенами Белого города, однако рукопашная была недолгой — русские укрылись за остатками зданий и печей. Польской коннице негде было развернуться для атаки, а русские тем временем вели прицельный огонь. Видя, как тает его и без того немногочисленное войско, гетман повернул к западу и стал лагерем у Новодевичьего монастыря.

...Тем временем Жак де Маржере и Конрад Буссов, обременённые возами с награбленным добром, спешили в Варшаву, где должен был состояться сейм.