По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

— Попозднее — оно вроде лучше, — рассмеялся Трофим Герасимович и спросил: — А что мне делать с этим немчурой?

— С каким? — удивился я.

— Я не говорил? Вот балда не нашего бога! А мне и невдомек: память дырявая стала.

Он рассказал. В доме Инвалида живет немец, младший офицер лет сорока пяти. Давно живет. С год. Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы, сядет в углу и молчит. Или письма пишет. А служит он надсмотрщиком на городской мельнице. И однажды случилось такое: Сосед, наш человек, дал Инвалиду листовку, выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл.

А вечером полез зачем-то в карман и обронил листовку. Немец, сидевший тут же, поднял ее и начал разбирать по складам. Инвалид обмер. Ведь за хранение листовок ни больше ни меньше — расстрел! Немец долго читал листовку вслух, потом подошел к печи и бросил ее в огонь. А Инвалиду сказал: "Такой вещь надо палить огонь. Дома держать нихт можно".

— Ты маракуешь? — спросил Трофим Герасимович. — Я разматюкал Скуры… тьфу, Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и в тюрьму угодишь. А немец? Каков? Может, он нам пособлять захочет? Как ты рассудишь? Или пощупать его хорошенько…

Я спросил:

— Как это «захочет»? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?

— Так получается, — смутился Трофим Герасимович.

Пришлось объяснить старику, что надсмотрщик на мельнице не делает погоды и расшифровываться перед ним не следует.

Трофим Герасимович согласился:

— Тогда садись, есть будем.

Он подал жаркое собственного приготовления. Жена не села. Жаркое походило на гуляш. Трофим Герасимович сказал, что приготовлено оно из коровьих хвостов. Я насторожился. Хвосты есть мне еще не приходилось.

Попробовав маленький кусочек, я пришел к выводу, что моему желудку будет трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.

А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился, что хвосты можно запросто выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не хуже говядины.

Хозяйка не утерпела:

— Провалился бы ты вместе со своими хвостами!

— Гляди мне! — погрозился Трофим Герасимович. — Довольно щелкать.

Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.

— Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.

— Ничего, — бодро ответил хозяин. — Совесть отрастет.

— Да что ж это… волосы, что ли? — негодовала хозяйка.

Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.

Потом мы скрутили по цигарке. Закурили. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Пора.

— Дела? — осведомился хозяин.

Я кивнул.

— Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? — спросил он.

— Непременно. Но только держать, не трогать.

— Понятно. — Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: — Вот скажи по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?

— Ах, вот ты о чем… Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.

— Что верно — то верно, — произнес Трофим Герасимович и умолк.

Я воспользовался паузой и встал. Надо было бежать. Мне предстояло выполнить просьбу Гизелы, высказанную в той маленькой записке, что была приколота к циркуляру.

К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.

— Добрый вечер. Можно?

— О да. Я ждала вас.

Я вошел.

На Гизеле было гладкое темно-серое платье с высоким воротником и длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились.

В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:

— Теперь вас не надо уговаривать раздеться?

— Пожалуй.

Она улыбнулась. Я тоже.

Обстановка в комнате не изменилась. Здесь не было никаких мелочей, украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь.

Огненные блики играли на противоположной стене. Странно, эта скромно обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.

— Вот сюда, — усадила меня хозяйка на диван и села рядом. — Вы, кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?

Я признался, что да, не ожидал.

— Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда… работать.

Я зацепился за слово и, опасаясь, что Гизела, быть может, не коснется больше этой темы, прервал ее:

— И что же помешало ему?

Гизела пристально посмотрела на меня. В ее взгляде мне чудился вопрос:

"Вас что, в самом деле интересует это?" Потом она встала, прошла в спальню и вернулась с конвертом в руке. Усевшись на прежнее место, вынула из конверта лист почтовой бумаги и подала мне.

— Читайте.

Мужская рука крупным изломанным почерком без всяких обиняков писала, что тринадцатого февраля оберштурмбаннфюрер СС Себастьян Альфред Андреас трагически погиб на подземной станции "С-Бангоф Фридрих-штрассе" в Берлине от сильного взрыва. Автор письма, коллега Себастьяна, был с ним, но отделался тяжелым ранением. Вообще пострадало шестьдесят человек Станция была закрыта до утра. Нет никаких сомнений в том, что катастрофа явилась следствием диверсии. Подобные взрывы на подземке уже имели место. Начальник гестапо бригаденфюрер СС господин Мюллер выражает соболезнование супруге Андреаса. Он, Мюллер, лично руководит розыском преступников.

Я не знал, что сказать, повертел письмо в руках и молча отдал Гизеле. В таких случаях обычно трудно так сразу подыскать нужные слова. А я вообще на эти вещи не мастер. Гизела пришла мне на помощь:

— Вот и все… Теперь я вдова. Остался от него один чемодан, — и она кивнула в угол, где стоял отличный длинный и узкий чемодан из гладкой коричневой кожи.

— Вам тяжело? — осторожно спросил я.

Она медленно покачала