Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

рабочие на фабрике. После каждого представления пьесы ее автор, не прилагая никаких дополнительных усилий, получает долю от выручки, которая стала возможной благодаря труду других людей. Значит ли это, что он тоже капиталист?

Устранение внутри экономической системы любой возможности для кого бы то ни было иметь долю в результатах труда других потребовало бы радикальных изменений, которые затронули бы авторов, композиторов и изобретателей.

Глава 19. Социальное негодование

То, что другие люди обоснованно или по легкомыслию, на самом деле или якобы делают с пищей, часто порождает страстную критику в адрес общества. Если вы спросите у студента, что, по его мнению, следует в первую очередь поставить в вину капитализму, то даже сегодня – что несколько удивительно – он ответит, что это уничтожение продовольствия. При этом часто ему будет известно, что пища, к которой это в основном относилось, – это кофе, который не мог бы спасти от голодной смерти ни одного человека. Типичны воспоминания Артура Кестлера о том, что привело его к обращению в коммунизм в 1931 г.: «Событием, которое заставило меня вознегодовать так, как никогда до этого, было решение американцев уничтожить запасы пищи, чтобы поддерживать на высоком уровне цены на сельхозпродукцию в годы депрессии, в то время как миллионы безработных жили в нищете, на грани голодной смерти»[486].

Однако тот же самый человек, который находит это ужасным, что вполне можно понять, с удивительным безразличием относится, например, к стратегически удачной забастовке хорошо оплачиваемых техников, которая косвенным образом приводит к тому, что другие, не участвующие в ней сотрудники в течение месяцев сидят без работы, или же к забастовке транспортников, которая ставит под угрозу снабжение продовольствием какого-либо крупного американского города. Когда частные интересы приводят к безрассудной трате и невосполнимым потерям рабочего времени, то это вызывает гораздо меньшее негодование, чем сжигание чего-нибудь материального, например зерна, хотя в обоих случаях мотивы и последствия могут быть совершенно одинаковыми.

На самом деле уничтожение продовольствия в интересах ценовой политики или по политическим причинам вовсе не является специфическим преступлением капитализма или экономики свободного рынка. После Второй мировой войны такие случаи часто происходили даже в рамках социалистического экономического планирования. В 1964 г. фанатично-социалистическая Гана была единственной из стран – экспортеров какао-бобов, которая начала уничтожение урожая какао, чтобы поднять мировые цены. А Роберт Лейн, американский политолог, сочувствующий государственному контролю за экономикой, изучив проблемы экономического планирования в Великобритании между 1945 и 1951 гг., пришел к отрезвляющему выводу, что именно официально регламентируемая и контролируемая государством экономика под давлением эгалитаристов скорее позволит товарам и продуктам питания испортиться, чем допустит, чтобы некоторым потребителям досталось больше, чем остальным. Один из примеров, которые он приводит, – это запрет министерства продовольствия весной 1950 г. на то, чтобы фермеры Эксмура производили топленые сливки из излишков молока, на том основании, что было «справедливее» позволить молоку испортиться, чем дать возможность некоторым людям лакомиться сливками в то время, когда всю страну обеспечить ими было невозможно[487].

Лейн приводит многочисленные примеры из разных областей жизни и экономики, и все они показывают, что в своем стремлении гарантировать тотальную «справедливость» и тем самым избежать зависти «великого незнакомца» государство постоянно принимает меры и вводит запреты и наказания, которые те, кто не закутан в утопическую вату, считают внеэкономическими и нечестными.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь»

Можно еще лучше понять эти взаимосвязи, изучив глубоко укорененный запрет выбрасывать несвежую пищу, особенно хлеб. Он происходит не от жадности, хотя жадность может играть в этом какую-то роль. Казалось бы, выражение «лучше маяться животом, чем помогать сундукам помещика наполняться» подразумевает зависть. Но я полагаю, что этот конкретный запрет связан с жизнью как таковой; вероятно, его даже можно связать с до-человеческой фазой филогенеза, как, например, запреты, описанные Конрадом Лоренцем[488].

Зерно можно использовать также для производства алкоголя, который пьют ради удовольствия. Но мало кто будет ощущать неловкость, выливая остатки из стакана с виски, в отличие от случаев, когда люди выбрасывают молоко или хлеб. Дело в том, что этот запрет иррационален. В то же самое время стакан воды мог бы спасти кому-нибудь в мире жизнь, но никого не волнует, когда количество воды, эквивалентное сотне стаканов, тратится впустую. Мы испытываем страх и стыд перед уничтожением символа, а не вещества. Возможно, в этом также играют роль религиозные представления («Хлеб наш насущный даждь нам…»). Но опять-таки, из гигиенических соображений, религии установили запреты на продукты сами по себе вкусные, например на мясо непарнокопытных животных. Насколько мне известно, ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет предписаний, поощряющих употребление пищи сомнительного качества. Культуры, которые породили эти священные тексты, были слишком озабочены пищевыми отравлениями, чтобы создать такое правило. Очевидно, мы используем нечто, что выглядит как религиозное предписание, чтобы замаскировать иррациональность наших чувств.

Дискомфорт и чувство вины, охватывающие нас, когда мы вынуждены выбрасывать несвежую еду – или даже свежую, собираясь на длительное время уехать, – не имеют никакого отношения ни к одной конкретной экономической системе, хотя критики системы (если пожелают смутить наши моральные чувства) будут радостно эксплуатировать их. Это особое чувство, которое заставило многих напрасно ломать над ним голову.

В октябре 1959 г. Stuttgarter Zeitung напечатала статью под заголовком «Хлеб и машины». В ней говорилось: «Процветание, по мнению неумолимых критиков нашего образа жизни, дурно влияет на мораль; они доказывают это многочисленными страшными историями…» – одна, например, о «черствой булочке, оставленной кем-то на скамейке в парке». Автор статьи возражает на этот довод, приводя результаты проведенного в 1959 г. опроса общественного мнения, когда у людей спрашивали: «Имеет ли право холостяк или живущая одиноко работающая женщина выбрасывать черствый хлеб?» (Кстати, показательно, что социологи осмелились задать этот вопрос, только вмонтировав в него смягчающие обстоятельства. Ясно, что семья ни в коем случае не должна выбрасывать хлеб.) Из 100 взрослых респондентов только 21 разрешил такое поведение холостякам и только 14 – работающим женщинам. На этом основании в статье делается вывод: «Итак, мы имеем дело с почти совершенно нетронутой моралью, которую не испортила ни индустриализация, ни ее последствия – перепроизводство всевозможных потребительских благ. В то же время у среднего потребителя нет угрызений совести по отношению к техническим средствам, которые используют для производства товаров, т. е. к инструментам процветания…»[489]

Я, однако, замечал некоторое нежелание выбрасывать устаревшие промышленные товары. Но вернемся к хлебу. Что на самом деле стоит за этой «совершенно нетронутой моралью»? Ровно пять лет спустя после публикации процитированной выше статьи на первой полосе Frankfurter