Похищение Луны - Константинэ Гамсахурдиа

Чтобы скрыть истину, Тариэл через Дашу и Лукайя оповестил соседей, что Тамар больна оспой и родителям следует оберечь детей. «Мой христианский долг требует, чтобы я предупредил вас», — велел он им передать.

Тамар захотела повидать свою старую няню, и дедушка Тариэл распорядился привезти ее из Гурии: «Пусть приедет, духи оспы любят игру на чонгури».

Слепая няня садилась у изголовья Тамар и начинала сладко напевать под чонгури:

Господа, встречайте с почетом духов оспы. Как хороши они!Фиалками и розами усеян их путь. Идет белый козел и стадо коз,Резвятся козлята, — обрадовались духиИ вдруг отвернулись. Господа, встречайте с почетом духов-оспы!

Каждый день поет няня эту песню, каждый день Лукайя приносит фиалковой воды.

— Уберите всю комнату в красное! — требует няня. — Духи оспы это любят.

— Уже убрано, уже все убрано в красное, — говорит Лукайя, успокаивая няню.

Слепая няня берет своей сморщенной рукой руку Тамар и тихой колыбельной, старинными сказками переносит ее в детство.

Вечером у Тамар поднялась температура. И показалось ей в бреду, что раскрылось окно и вошла мать, одетая в траур. Вошла, стала у ее изголовья. В руках у нее крест, когда-то утерянный Тамар.

Больная силится поднять веки, взглянуть в лицо матери, но не хватает сил.

Заметив, что Тамар мечется на постели, няня берет ее руку и нежно напевает.

Или вспоминает разные случаи из далеких дней золотого детства, когда Тамар была ее воспитанницей.

— Помнишь, как ты любила ловить маленьких гусят? Помнишь, как искала четырехлистник — цветок, приносящий счастье?

И перед Тамар раскрывается чудесный сад ее детства. Фиалками и розами усеян ее путь.

Резвится на зеленой лужайке девочка — белая и нежная, как распустившаяся хлопковая коробочка. Прыгают за ее плечами косички. «Не ходи туда, — говорит ей няня и нежно треплет по щечке, — в том кустарнике живет «ам-ам», шакал, большой-большой! А за оврагом, на большом дубе, — филин живет. У него месяц похитил любимую.

Сидит филин по ночам в своем дупле, дожидается лунной ночи; как увидит месяц, так кличет жалобно свою любимую».

Тамар смотрит в невидящие глаза одетой в черное няни.

— Жили-были солнце и месяц, — начинает сказку няня. — Жили они в дружбе. И оба ходили по земле. А в том, что они разошлись, была повинна тоже любовь. Полюбилась обоим — и солнцу и месяцу — единственная дочка одной вдовы, девушка невиданной красы.

А вдова сердилась, — почему, мол, они ухаживать-то ухаживают, а жениться ни один не собирается? Выпроводила она из дому солнце и месяц. «Чтобы ноги, — говорит, — вашей не было здесь!»

Однажды вечером искала вдова в лесу скотину и видит: солнце и месяц усадили ее дочку на трон из цветов, держат в руках золотые подносы и прислуживают своей любимой.

«Ну, погодите!» — погрозилась женщина. И с того дня начала искать случая, чтобы отомстить им.

Как-то в сумерках доила она корову. Красавица дочь стояла тут же и ласкала теленка.

Говорят, любовь отнимает рассудок у влюбленных. Неожиданно пробрались во двор вдовы солнце и месяц. Солнце первым подошло к красавице, начало целовать мордочку теленка, а потом принялось ласкать девушку. А месяц стоял тут же, весь бледный от зависти.

Тогда вдова схватила полный подойник, замахнулась им на бесстыжее солнце и облила его теплым молоком.

Побелевшее солнце устремилось к небу. Но месяц не двигался с места. «Вот, — думает, — теперь-то красавица мне и достанется». Тогда взяла вдова горсть коровьего помета и швырнула в лицо месяцу. Перепачканный вздыхатель побежал к морю, но пока добрался до воды, ревнивое солнце успело высушить на его лице помет.

И с этого дня ставшее белым солнце бродит по небу. Потому-то и солнце, и молоко по-мегрельски называются «бжа». А то, что у месяца на лице черные пятна, это всякий видит.

Тамар смотрит в окно на месяц. А мысли ее уносятся к Тарашу и Арзакану.

Закрыла глаза, и опять вошел в распахнутое окно одетый в черное призрак матери.

И подступили к горлу слезы.

Няня ощупью приближается к больной, гладит ее влажный лоб и низким голосом напевает:

Шоу, баю-бай,Шоу, доченька,Ты простерла крыльяК синим небесам!

Поет няня, опустив голову, уставившись потухшими глазами на украшенную перламутром чонгури.

А Тамар мечется в жару, и кажется ей, что и вправду стала она маленькой и что во дворец Шервашидзе явились духи оспы.

Шоу, баю-бай,Шоу, доченька,Ты простерла крыльяК синим небесам!..

Ах, если любовь — неистовство, то кто же, в таком случае, сам Эрос? Какой-то бесшабашный, взбалмошный охотник, одетый в броню мужского бессердечия!

Ошибочно мнение, будто у него розовые пальчики и нежные крылышки и будто он осторожно скользит по волосам поникших головой девушек.

Верно, что этот бессердечный стрелок носит при себе лук и колчан, полный стрел. Он не щадит сердец ни королев, ни рабынь; заставляет цариц подметать земную пыль косами, а рабынь порой возносит на трон.

Не заслуживает веры и то, будто Эрос вознаграждает влюбленных сладкими плодами любви. Напротив, он бесплоден, как сама смерть, и даже неумолимее и коварнее смерти.

И всегда жаждет он любви, как кровник жаждет пролить кровь своего кровника.

И увивается он не около тех, кого завлек в свои сети, а около тех, кого миновали его стрелы, кого он не сумел поразить.

На самца-тура, оказывается, похож он, на тура, с высоких скал сбрасывающего в пропасть своего соперника. Часто походит он и на лося, что бодает котных самок и не дает им родить детенышей. Вот, оказывается, каков Эрос!

Говорят, он навечно влюблен в луну — в луну и ночь.

Мраку поклоняется всегда Эрос, мраку, а не свету,

Он выбирает тех, кто опьянен мечтой, и сторонится трезвых умов.

Рассказывают: когда Эрос на заре увлекал на небо Психею, он повязал глаза своей любимой.

Я тоже слышал когда-то нечто подобное. Так же повествует об Эросе — боге любви — и старинный миф.

РИСКОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

— Ду-шаши,[64] говорят тебе, проклятый! — прикрикнул Гвандж Апакидзе на игральные кости и перед самым носом своего зятя, Джото Гвасалиа, выкинул «ду-шаши».

Прорвав шеренгу белых шашек, в которых запер его Джото, Гвандж прошел через открытый ход, убил друг за другом три шашки и благополучно выбрался.

Джото рассвирепел. Дважды кинул в сердцах кости, и оба раза они перелетели через доску. Кинул третий раз, вышло «чару-се»,[65] и хотя шашки противника преграждали ему путь, он рискнул и опередил его.

Гвандж Апакидзе усмехнулся.

— Правильно поступил, парень, на этом свете везде требуется риск. Но я тоже таков, голубчик, я тоже рискованный человек.

Взяв кости, Гвандж зажал их в пригоршню, поднес к губам, точно заговаривал, и, кинув на доску, крикнул:

— Панджи-чар,[66] если любишь меня!

Вместо «панджи-чар» он получил «ду-шаши», убил еще одну шашку зятя и громко, раскатисто захохотал, как в старину умели хохотать грузинские князья.

— А к чему ты это говоришь, батоно Гвандж, насчет риска? — спрашивает Джото, убирая убитую шашку.

— Шаши-беш![67] — крикнул Гваидж Апакидзе на заупрямившиеся кости и, получив «тан»,[68] от изумления выпятил нижнюю губу и поднял кверху свои взлохмаченные брови.

— Почему я говорю это, — процедил он сквозь зубы. — А потому, голубчик, что если человек не будет рисковать, ничего ему в этой жизни не добиться. Удача — это все равно что игральные кости, а наша жизнь — это игра в нарды. Вот перед нами шашки. Твои белые, а мои черные. Я должен стараться, чтобы мои черные во что бы то ни стало победили чужие белые. Поэтому так надо их использовать, чтобы каждая из них оживала и умирала, служа моим намерениям.

Иной раз, чтобы спасти одну шашку, надо пожертвовать тремя, с тем чтобы крепко-накрепко запереть ворота. Так и наша жизнь, голубчик: надо каждого человека использовать в своих интересах.

Главное: уметь кинуть кости, вовремя рискнуть и получить ду-шаши. А бывает и так, что подоспевший яган послужит лучше, чем запоздавший ду-шаши.

Мне, голубчик, судьба не улыбнулась, не сумел я вовремя получить ду-шаши. Значит, хоть яганом надо воспользоваться.

Так-то, парень. Рисковать надо, рисковать, не то просидишь всю жизнь у разбитого корыта. Не рискни я, — разве стал бы Арлан моим зятем? Наш родовой дворец был уже описан, и теперь в нем помещалась бы районная больница. Чежиа и Арзакан не успокоились бы, пока не выжили бы меня отсюда. Тогда не бывать тебе моим зятем.