Еще вчера. Часть первая. Я – инженер - Николай Мельниченко

Мы – орудие в чьих-то руках

Философ легко торжествует над будущею и минувшею скорбями, но он же легко побеждается настоящею

Я не знаю, как писать этот раздел даже сегодня. Считать себя «борцом за идеи партии», – совесть не позволяет. Быть просто «слепым исполнителем», – мне вообще не дано природой. Мой командир А. М. Шапиро по моему поводу шутил: «Если Мельниченко утонет, – ищите его вверх по течению». (Кстати, позже я узнал из афоризма Ежи Леца, что это не так уж и плохо: «чтобы добраться до источника, надо плыть против течения»).

Придется просто описать голые факты. Но прежде, чем их «раздеть», хочу рассказать о двух предыдущих историях, которые весьма способствовали дальнейшему безобразию.

В комнате Поли Трахт, с которой мы дружили с первого до последнего курса, проживала некая Белла Сандлер; училась она, кажется, на химфаке. Девочка была так себе: неопределенные кудряшки над круглым, каким-то пятнистым лицом, и круглые же, слегка навыкате глаза. Одежда ее, даже при наших, очень невзыскательных «прикидах», навевала мысли о еще более нищенском существовании. По рассказам Полины, у нее в каком-то местечке (так на Украине называют небольшой еврейский городок) проживала одна мать и еще несколько детей в страшной бедности. Белле сострадали и помогали все: профком выделял бесплатные путевки в дома отдыха, комитет комсомола и дирекция института оказывали периодически материальную помощь, освобождали от платы за общежитие. К праздникам и со стипендии, когда себя чувствуешь почти Крезом, мы всегда скидывались по трешке-пятерке для бедной Беллы, чтобы она хоть в праздники не была голодной. Наши сердца еще не зачерствели и были открыты для сострадания.

Теперь – история о моих первых в жизни наручных часах, средства на которые я заработал тоже первой сваркой на заводе. Напомню, эти часы подарили уставшему от службы сержанту из войск, нашему командиру, который, вместо атак и рытья окопов в раскаленном песке, уводил нашу группу в прохладную тень рощи. На деньги, собранные ребятами взамен часов, я не мог купить другие: их тогда не было в Киеве. Деньги, 420 рублей, чтобы не растранжирить, я положил на аккредитив, где они мирно почивали несколько месяцев. Мне очень недоставало прибора времени особенно теперь, когда я был связан с множеством людей и встреч, помимо лекций и учебы. Все товарищи знали о моей беде и помогали искать. И вот поступил долгожданный сигнал: в магазин на Воздухофлотской привезли партию часов! Я немедля ринулся в город. Ближайшая попутная сберкасса находилась на Керосинной, куда я и прискакал на трамвае. В сберкассе была небольшая очередь, и я внедрился в ее хвост «крайним». За столиком что-то писала Белла Сандлер, мне показалось, – испуганная моим появлением. Уже подошла моя очередь, когда кассир сберкассы подала громкий призыв: «Девушка, ну где же вы? Все ваши бумаги давно готовы!». Призыв относился к Сандлер, и она вынуждена была подойти к окну кассира прямо передо мной. И тут я понял причину ее испуга и долгого сидения за столом: она тянула время, чтобы я получил свои «часовые» и успел «отвалить». Получилось все «с точностью до наоборот»: я оказался так близко, что мог проследить операцию от начала до конца. В те жестокие времена грабителей было мало, денег – тоже, и вся деятельность сберкасс происходила на виду у народа, отделяясь от последнего только метровым барьером с узкой полоской стекла.

Зрение у меня даже теперь неплохое, тогда же я мог читать, кажется, любой текст на любом расстоянии и в любом положении. То, что я увидел и прочел, лишило меня дара речи. Бедная-бедная, просто нищая, – Белла Сандлер, которой мы, стипендионные Крезы, скидывались на черный хлеб, вносила 10 000 (десять тысяч) рублей на сберкнижку, на которой уже было более 30 000 (тридцати тысяч) рублей.

Откуда такие деньжищи??? Тогда в магазинах стояли в продаже автомобили «Победа» по 9 тысяч рублей. Это для большинства обычного народа были безумные деньги, и машины пылились: не было спроса, точнее – денег, еще точнее – легальных денег. Заработать столько, чтобы положить на сберкнижку около 40 тысяч рублей, было невозможно даже супернародным артистам, тем более, – таким «прелестницам», как наша ободранная Белла. Их можно было только украсть, добыть аферой, причем способами, не оставляющими никаких следов, иначе тобой немедленно занялись бы «компетентные органы». И сама по себе Белла, только маленькая часть, пылинка, чего-то очень большого. И если «пылинкам» достаются такие куски, то сколько же имеют заправилы этой, несомненно, – подпольной, организации?

Это был момент истины. Меня, и не только меня, нагло и цинично обманывали. Это я, истинный нищий, заработавший тяжким трудом свои гроши, подавал милостыню миллионеру, одетому в рубище нищего. Мне плюнули в душу, показав, кто истинный хозяин в этой жизни.

Часы себе я купил. Теперь они были просто очень нужным, хотя и не самым дешевым, наручным прибором времени. Вторые в моей жизни часы почему-то перестали быть любимым и тайным предметом моей гордости.

А теперь уже можно рассказать о малозаметной записи в моем деловом блокноте секретаря КСМ бюро факультета: 30. 10. 51. Бюро сорвалось из-за отсутствия аудитории. Поставить вопрос перед комитетом. Бюро собрать в четверг 01. 11. 51. Вопросы – те же.

Признаюсь, – это я умышленно сорвал бюро, которое собирал и которым руководил.

Накануне меня вызвали в комитет комсомола института. Институтский КСМ секретарь Шлюко учился на металлургическом факультете и был гораздо старше нас. Шлюко воевал, был офицером, несомненно, – членом ВКП(б): на такие важные должности просто комсомольцев не назначали. Должность эта выборная, конечно, но я не оговорился: никакие выборы «на самотек» тогда не «пускались». Думаю, что сейчас этот «самотек» тоже не допускают, изменились только методы «регулирования свободного волеизъявления». Вот о влиянии на свободу в комсомольских выборах и пойдет дальше речь.

Шлюко принял меня в своем обширном кабинете с глазу на глаз, усадил меня напротив, и вперил в меня строгий взгляд. Я сидел спокойно, ожидая вопросов или ЦУ.

– На твоем факультете должны начаться выборы комсоргов групп и курсовых комсомольских бюро, – начал Шлюко, не мигая, и глядя мне прямо в глаза. (В комсомольской среде «партайгеноссе» по неписаным правилам обращались друг к другу на «ты»).

– Да, на следующей неделе. В курсовые бюро еще в прошлом году, с согласия комитета института, мы должны избрать только по три человека: на курсе всего по две группы.

– Хорошо, раздувать штаты не надо, – согласился Шлюко. Ты на бюро уже утвердил рекомендуемые кандидатуры комсоргов групп и курсов?