Плексус - Генри Миллер

Мы еще немного поболтали, и он проводил меня до лифта.

– Загляните примерно через недельку, – сказал он. Затем достал из кармана купюру и сунул мне. – Наверно, это не будет лишним. – Он улыбнулся.

На улице я увидел, что это была бумажка в двадцать долларов. Я чуть было не бросился назад, чтобы поблагодарить его, но потом подумал, не стоит, может, у них в обычае такая забота о писателях.

«Снег шел по всей Ирландии…»[106] Слова эти звучали рефреном у меня в ушах, когда я вприпрыжку бежал по булыжной мостовой обратно к дому. Потом пришла, не знаю почему, другая строка: «В доме Отца Моего обителей много…»[107] Обе строки прекрасно сочетались: снег, что падает, нежный, мягкий, густой (над всей Ирландией), и усыпанные им обители блаженства, коих у Отца бесчисленное множество. Это был мой День святого Патрика – ни единой змеи не видать. По какой-то необъяснимой причине я чувствовал себя ирландцем до мозга костей. Чуточку Джойсом, чуточку камнем Бларни, малость шалопаем – Erin Go Bragh[108] (каждый раз, когда учитель поворачивался к нам спиной, кто-нибудь подкрадывался к доске и царапал мелом пылающее: Erin Go Bragh!). Я шагаю по улицам Бруклина, и тихо падает снег. Надо попросить Ульрика еще почитать мне тот отрывок. У него очень подходящий голос. Красивый, мелодичный. Это так, Ульрик!

По всей Ирландии шел тихий снег…

Легкий, как горный козел, бесплотный, как воздух, мечтательно улыбаясь, как фавн, я летел домой над шампанскими пузырьками булыжника.

Если б я только знал, что писать! Двести пятьдесят долларов – это не пустяк. А обычай редакции – выдавать аванс! Подумать только, я вдруг стал человеком! Слышал бы наш разговор мистер Коэн. (Шолом Алейхем!) Пять тысяч слов. Ерунда. Напишу в один присест. Как только соображу, что писать. Слова, слова…

Хотите – верьте, хотите – нет, но слова никак не хотели ложиться на бумагу. Любимый мой предмет, и вот поди ж ты – обезъязычил. Я был удивлен. Хуже того – подавлен.

Может быть, следует провести небольшое предварительное исследование. Что я, в сущности, знаю об английском? Почти ничего. Одно дело – пользоваться им, и совсем другое – умно написать о нем.

Нашел! Почему не обратиться прямо к источнику? К главному редактору знаменитого полного словаря? Какого? «Фанк и Уогнолл». (Единственного, какой у меня имелся.)

На другой день рано утром сижу в приемной, ожидая появления самого доктора Визителли. (Это все равно что просить помощи у Иисуса Христа, думаю я про себя.) Однако назад хода нет. Я только молюсь, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, как уже случилось несколько лет назад, когда, придя к знаменитому писателю, спросил его в лоб: «Как начинают писать?» (Ответ: «Берут ручку и пишут». Именно так, слово в слово, он и сказал, и на том мое интервью закончилось.)

Доктор Визителли стоит передо мной. Энергичный, радушный, полный жизни и огня человек. Просит чувствовать себя непринужденно. Рассказать, что привело меня к нему. Придвигает удобное кресло, садится, внимательно выслушивает и начинает говорить…

Целый час или даже больше эта добрая, милосердная душа, перед которой я вечно буду чувствовать себя в долгу, делится со мною всем, что, как ему кажется, может быть мне полезно. Он обрушивает на меня такой поток сведений и делает это с такой скоростью, что я не успеваю ничего записать. У меня голова идет кругом. Как я запомню хоть малую часть этой увлекательной информации? Такое ощущение, будто я сунул голову в фонтан.

Видя мои затруднения, доктор Визителли приходит мне на выручку. Он велит помощнику принести мне брошюры и проспекты. Настоятельно советует просмотреть их на досуге. «Убежден, вы напишете превосходную статью», – говорит он, ласково улыбаясь, как крестный отец. Затем просит оказать любезность и продемонстрировать, прежде чем отнесу в журнал, что у меня получится.

Тут же неожиданно спрашивает: как давно я пишу? чем еще занимаюсь? какие книги читал? какими языками владею? Вопросы сыплются один за другим, как пулеметная очередь. Чувствую себя полным ничтожеством, или, как говорят ортодоксальные евреи, efesefasim. Чем я действительно занимаюсь? Что действительно знаю? Я был разоблачен, и что мне оставалось делать, как не исповедаться смиренно в своих грехах и недостатках. Так я и сделал, как исповедовался бы священнику, будь я католик, а не жалкое отродье Кальвина и Лютера.

Какая личность, сколько жизненной энергии, магнетизма! Кто бы вообразил, встретив этого человека на улице, что он редактор словаря? Первый эрудит, который вызвал во мне доверие и восхищение. Се человек, повторяю я снова и снова. Настоящий мужик, и к тому же еще и с головой на плечах. Не какой-то там источник мудрости, но неугомонный, мчащийся, ревущий поток. Каждая клеточка его существа вибрирует, словно под током. Он не только знает каждое слово английского языка (включая те, которые, по его выражению, «заморожены»), но разбирается в винах, лошадях, женщинах, еде, птицах, деревьях; он знает, как носить ту или иную вещь, знает, как нужно дышать, как расслабляться. И еще он достаточно знает, чтобы изредка напиваться. Зная все, он любит все. Теперь мы равняемся на него! Человек устремляется вперед – чуть не сказал, на карачках – навстречу жизни. С песней на устах. Спасибо, доктор Визителли! Спасибо за то, что вы есть!

Расставаясь, он сказал – разве могу я когда-нибудь забыть его слова? – «Сынок, у тебя есть все задатки писателя, я в этом уверен. Теперь действуй, покажи, на что ты способен. Заходи, если понадобится помощь». Он ласково положил ладонь мне на плечо, а другой пожал мне руку. Это было благословение. Аминь!

Больше не идет мягкий белый снег. Дождь, дождь в глубине души моей. Слезы бегут по лицу – слезы радости и благодарности. Я узрел наконец лицо моего истинного отца. Теперь я знаю, что это значит – Параклет, Заступник. Прощай, отец Визителли, ибо никогда больше не увижу я тебя. Да святится имя твое отныне и вовеки!

Дождь иссякает. Только сеется мелкая изморось – под сердцем, – словно клоаку пропустили сквозь частый фильтр. Грудь полна мельчайших частиц субстанции, называемой H2O, которая, попадая на язык, оказывается соленой. Микроскопические слезы, что драгоценней крупных жемчужин. Медленно сеются в огромную полость, над которою властвуют слезные протоки. Сухие глаза, сухие ладони. Лицо абсолютно спокойно, открыто, как Великие Равнины, и расцветает радостью.

(«Опять снег пошел, мистер Конрой?»[109])

Как замечательно говорить на родном языке и слышать ответ на нем же, ставшем вновь универсальным языком. Как уверил меня доктор Визителли, из 450 000 слов, содержащихся в полном словаре, я знаю по меньшей мере 50 000. Даже ассенизатор обладает запасом минимум в 5000 слов. Чтобы убедиться в этом, достаточно лишь сесть у себя дома и оглядеться. Дверь, кнопка звонка, звонок, стул, дверная ручка, дерево, металл, занавеси, окно, подоконник, пуговица, ножки, ваза… В любой комнате находятся сотни предметов, и каждый из них обозначается своим существительным, не говоря уже о сопровождающих его прилагательных, наречиях, глаголах и причастиях. И словарь Шекспира едва ли богаче словаря какого-нибудь нынешнего идиота.

Так для чего нам еще какие-то слова? Что мы будем делать с ними?

(«А свой родной язык вам не надо изучать?»)

Да, родной язык! Langue d’oc[110]. Или какой-нибудь щелкающий птичий. На иврите существует по крайней мере десять способов сказать «здравствуй!» в зависимости от того, к кому обращаешься: к мужчине, женщине, к мужчинам, женщинам или к мужчинам и женщинам и так далее. Корове или козлу никто, находясь в здравом уме, не говорит «здравствуй!».

Держу путь к дому, на улицу ранних скорбей. В Бруклин, город мертвых. Малую родину…

(«А свою родину вам не надо знать?»)

Да, мрачный Бруклин знаю я и то, что вокруг него, – болота, мусорные свалки, смердящие каналы, извечные пустыри, кладбища… Родимая пустошь.

А я не рыба, не гусь…

Больше не моросит. Нутро наполнено мокрым салом. С севера наплывает холод. Ах, это опять снег!

И тут мне является, прямо из могилы, тот отрывок, который Ульрик мог декламировать так, словно родился в Дублине… «Опять пошел снег. Он сонно следил, как хлопья снега, серебряные и темные, косо летят в свете фонаря. Пришло время и ему начать свой путь к закату. Да, газеты оказались правы: снег шел по всей Ирландии. Он ложился на темную центральную равнину, на безлесые холмы, тихо ложился на Алленские болота и, далеко на западе, беззвучно исчезал в черных неукротимых водах Шаннона. Он шел и над одиноким кладбищем на холме, где покоился Майкл Фюррей. Снег густо облепил покосившиеся кресты и могильные камни, заостренные прутья калитки, голые ветви терновника. Его душа медленно погружалась в забытье под тихий шорох снега, что легко ложился по всей земле, легко ложился, как вечный покой, на всех живых и мертвых».