Плексус - Генри Миллер

– Керли, ты меня правда удивляешь, – сказал я. – Я это серьезно.

– Ты думаешь, я сильно переменился?

– Переменился? Нет, не так уж сильно, но определенно повзрослел.

– Какого черта, человек же не остается всю жизнь ребенком!

– Это так… Скажи честно, Керли, если бы можно было не опасаться, что тебя поймают, соблазнила бы тебя жизнь преступника?

– Возможно, – ответил он, чуть опустив голову.

– Ты любишь риск, опасность, так?

Он кивнул.

– И ты не стал бы особенно колебаться, окажись кто у тебя на пути?

– Думаю, не стал бы. – Он криво усмехнулся.

– И ты по-прежнему ненавидишь своего отчима? – Не дождавшись ответа, я добавил: – Настолько, что убил бы его, если бы можно было остаться безнаказанным?

– Да! – воскликнул Керли. – Убил бы как собаку!

– За что? Ты хоть знаешь это? Подумай, прежде чем ответить.

– Нечего мне думать, – буркнул он. – Я знаю. Убил бы за то, что он обманул мать. Все очень просто.

– Не кажется ли тебе, что это звучит несколько нелепо?

– А мне наплевать. Это так. Я не могу этого забыть, мало того, никогда не прощу его. Это преступление, если хочешь знать.

– Может быть, ты и прав, Керли, но закон не считает его преступником.

– Кому какое дело до закона? И потом, есть другие законы – поважней твоих. Мы живем не по писаным законам.

– Тут ты прав!

– Я бы оказал обществу услугу, – с жаром продолжал он. – С его смертью только воздух стал бы чище. От него никому никакой пользы. И никогда не было. Меня бы следовало наградить за то, что я покончил бы с ним и такими, как он. Будь наше общество умней, так бы и произошло. В романах люди, совершающие подобные преступления, изображаются героями. Книги – такая же часть жизни, как все остальное. Писатели могут так думать, а я или кто другой – нет? Мои обиды реальны, не выдуманы…

– Ты в этом уверен, Керли? – подала голос Мона.

– Совершенно уверен, – ответил он.

– Но если бы ты был главным действующим лицом романа, – возразила она, – важно было бы то, что случилось с тобой, а не с твоим отчимом. Человек, убивающий своего отца – в романе, – не становится героем только на этом основании. Важны его поступки, то, как он действует в конфликтной ситуации и как разрешает ее. Всякий может совершить преступление, но некоторые из преступлений имеют такое колоссальное значение, что совершившие их становятся чем-то бо́льшим, нежели просто преступниками. Ты понимаешь, о чем я?

– Прекрасно понимаю, – сказал Керли, – но давай без этих тонкостей да сложностей. Это все литература! Я тебе говорю прямо, что до сих пор ненавижу его такой лютой ненавистью, что убил бы без сожаления, если б это сошло с рук.

– Я уже вижу большую разницу… – начала Мона.

– О чем ты? – перебил он ее.

– Между тобой и героем романа.

– Не хочу я быть героем романа!

– Знаю, – мягко сказала Мона, – но ты ведь хочешь остаться человеком, не так ли? Если будешь думать так, как ты сказал, кто знает, может, и осуществишь свое желание. Что тогда?

– Тогда? Тогда я буду счастлив. Нет, не совсем так, тогда я успокоюсь.

– Потому что он не будет стоять у тебя поперек дороги, ты это хочешь сказать?

– Нет! Потому что прикончу его. А это другое дело.

Я почувствовал, что пора вмешаться:

– Послушай, Керли, Мону занесло в сторону. Думаю, я знаю, что она имела в виду. Преступник, совершающий преступление, и герой романа, делающий то же, отличаются один от другого тем, что последний не думает, понесет он наказание или нет. Его не заботит, что случится с ним после. Он должен выполнить свою задачу, и все…

– Что только доказывает, – сказал Керли, – что из меня никогда не получится герой романа.

– Тебя никто не просит становиться таким героем. Но если ты увидишь разницу между этими двумя преступниками, то поймешь, что не намного лучше человека, которого так сильно ненавидишь и презираешь.

– Мне наплевать, даже если это и так!

– Тогда забудем об этом. Вероятней всего, он мирно умрет в своей постели, а ты окажешься владельцем ранчо в солнечной Калифорнии.

– А может, на каторге, откуда ты знаешь?

– Может, так, а может, и нет.

Перед тем как уйти, Керли поверг нас в шок, сказав, что Тони Маурер кончил жизнь самоубийством. Повесился в ванной комнате во время вечеринки, на которую созвал друзей. Когда его обнаружили, он висел с застывшей на лице сардонической улыбкой и торчащей во рту трубкой. Похоже, никто не знал, почему он это сделал. Он не бедствовал, любил женщину, с которой жил, красивую яванку. Кто-то предположил, что он сделал это единственно от скуки. Если так, то это было в его духе.

Это известие необыкновенно подействовало на меня. Я все думал: какая жалость, что не удалось узнать Тони Маурера ближе. Он был из тех людей, кого я с гордостью назвал бы своим другом. Но застенчивость помешала мне предложить ему свою дружбу, а он был слишком избалован людским вниманием, чтобы понять меня. Я всегда чувствовал себя неловко в его присутствии. Если быть точней, робел, как школьник. Все, что мне хотелось бы сделать, уже было сделано им… Возможно, существовало кое-что еще, что бессознательно влекло меня к нему, – это его немецкая кровь. Единственный раз в жизни мне повезло узнать немца, который не напоминал всех тех немцев, что я знал. По правде говоря, он был не настоящим немцем, а космополитом. Превосходный образчик «человека позднего города», которого так хорошо описал Шпенглер. Его корни были не в немецкой земле, немецких предках, немецкой традиции, но в тех периодах заката цивилизации, что отличали человека позднего города в Египте, Греции, Риме, Китае, Индии. У него не было корней, и в то же время он ощущал себя дома «везде», то есть там, где была культура и цивилизация. Он с одинаковым успехом мог бы сражаться как на нашей стороне, так и на стороне итальянцев, французов, венгров или румын. Неудивительно, что он (по чистой случайности) провел шесть месяцев во французском лагере для военнопленных – и ему там понравилось. Французов он любил даже больше, чем немцев или американцев. А больше всего любил хорошую беседу.

За все это, а также за обходительность, находчивость, утонченность, неподдельную терпимость и снисходительность я и полюбил его. Ни один из моих друзей не обладал такими качествами. Они были в меру хороши, в меру плохи, ничего выдающегося. Слишком они похожи на меня au fond[112], мои друзья. Всю жизнь я хотел – и, в сущности, жажду этого до сих пор – иметь друзей, совершенно непохожих на меня. Всякий раз, как мне удавалось найти такого человека, я в то же время обнаруживал, что не испытываю к нему внутреннего влечения, необходимого для подлинной, живительной дружбы. Ни один из этих людей так и не стал чем-то бо́льшим, нежели просто «потенциальным» другом.

Той ночью мне снился сон. Бесконечный и полный кошмаров. Во сне Мясник и Тони Маурер как бы обменялись личностями. Каким-то непостижимым образом я был заодно с ними или с ним, ибо иногда этот мой таинственный, загадочный сообщник разделялся на две совершенно разные личности, однако нельзя было сказать, вот это Тони Маурер, а это Мясник: даже разделенные, они были одновременно и тем и другим. Эта игра двойников сама по себе причиняла мне ужасные страдания, не говоря уже о том, что я не был уверен, на моей стороне они или нет.

Во сне мы отправились на дело в каком-то неведомом далеком городе, где я никогда еще не бывал, вроде Сиу-Фолса, Тонопы или Ладлоу. Я стоял на стреме, то есть все время был на виду и таким образом постоянно подвергался риску. Я не мог избавиться от мысли, что одно неверное движение, одна малейшая ошибка – и мне придет конец. Указания, даваемые мне, всегда были путаными, зашифрованными, и уходили часы, чтобы разобраться в них. Дело, конечно, мы так и не провернули. Вместо этого мы постоянно убегали, травимые, словно в какой-то дикой забаве. Когда приходилось прятаться – в пещерах, подвалах, на болотах, в шахтных выработках, – мы играли в карты или кости. Причем всегда по-крупному. Расплачивались друг с другом долговыми расписками или же конфедератскими деньгами, которые добыли, ограбив банк. Мясник-Маурер расхаживал с моноклем в глазу и не вынимал его, несмотря на все мои мольбы. Говорил на смеси воровского арго и оксфордского жаргона. Даже объясняя сложные подробности опасного дела, он имел обыкновение уклоняться в сторону, рассказывать байки, долгие и бессмысленные. Следить за его объяснениями было сущим мучением. В конце концов свора линчевателей загнала, скорее, заперла нашу троицу в узком ущелье (похоже, на Дальнем Западе). Всех нас убили, пристрелили, как диких кабанов. Я понял, что еще жив, только проснувшись. Но даже тогда долго не мог в это поверить. Но во мне уже расправлял крылья замысел.

Такой вот сон. Я попытался, отбросив все лишнее, превратить этот сырой материал в динамичный рассказ о беглецах и преследователях с тщательно выстроенным сюжетом и определенным местом действия. Описание охоты на человека получилось, как мне казалось, неплохо, но зыбкая, фантастическая, прерывистая ткань сновидения не поддавалась ясному, логичному пересказу. Это была попытка усидеть на двух стульях. Тем не менее попытка смелая и побудившая меня взяться еще за несколько рассказов, зафиксировавших бы мои фантазии. Может, мне и удалось бы написать что-то в этом духе, не получи мы телеграмму от О’Мары, в которой он настойчиво звал нас приехать к нему в Северную Каролину, место очередного бума, на сей раз связанного с торговлей недвижимостью. Он, как водится, намекал, что затевается крупное дело, и я нужен был «им» для того, чтобы организовать рекламу.