Deng Ming-Dao - ХРОНИКИ ДАО

– Так, дурака валяю, – ответил Сайхун.

– Ну да, оно и видно. – Барри презрительно посмотрел на него сверху вниз. Он значительно превосходил Сайхуна по весу – по крайней мере, на двадцать пять фунтов, – да и в росте был дюймов на шесть повыше. Сайхун почувствовал раздражение.

– А тебе чего? – грубо спросил он.

– Не нравишься ты мне.

– Ну и что? Нас двое, так что мы, естественно, отличаемся друг от друга.

– Слушай, почему бы тебе не перестать трепаться и не пойти на ринг, подраться с настоящим мужиком?

Сайхун без колебаний согласился. Кто-то надел ему на руки большие шестнадцатиунцевые боксерские перчатки и шлем. Барри проделал то же самое. Противники забрались на ринг, а остальные занимающиеся сгрудились вокруг.

Барри яростно бросился в атаку. Ему несколько раз подряд удалось попасть Сайхуну но лицу. Сайхун растерялся: он не знал, что ему делать. С этими огромными перчатками на руках он не мог использовать ни одних из известных ему технических приемов, да и навыков движения ногами в этом новом виде единоборства он не имел.

В отчаянии он пытался любой ценой отбивать направленные в него удары.

– Господи, какой же ты неуклюжий! – рыкнул Барри и тут же провел успешную серию ударов в корпус, завершив ее эффектным и мощным апперкотом. Сайхун попятился назад, и Барри тут же прижал его к канатам.

Сайхун попытался было дать сдачи, но эти странные подушки на руках, судя по всему, ничем не могли навредить сопернику. Барри только посмеялся – а потом сильным хуком отправил Сайхуна на пол.

– Слушай, ты! Я не знаю, узкоглазый, кто ты такой, – бросил ему Барри, горой возвышаясь над оглушенным Сайхуном, – но в любом случае катись из этого зала ко всем чертям. Ты ни на что не годный мешок с дерьмом!

Сайхун глядел на Барри: распухшее лицо, изуродованный квадратный нос жиденький пучок темных волос и сузившиеся голубенькие глазки. Он чувствовал, как в нем растет волна первобытной ярости, но ничего не мог поделать с этим монстром. Оставалось только беспомощно наблюдать, как его мучитель спускается из-под канатов вниз.

Зрители тут же вернулись к своим тренировочным занятиям, словно ничего и не произошло. Никто даже не помог Сайхуну подняться. Наконец ему удалось сесть. Сквозь заливавший глаза пот он разглядел группку седых мужчин. Весь день напролет эти старики, словно аксакалы в отставке, сидели в гимнастическом зале. Они действительно были старейшинами бокса, но уже прекратили выходить на ринг. Эти ломаные-переломанные, покрытые шрамами мастера кулачного боя жили миром бокса. Они приходили сюда, в зал, чтобы разделить дружеские чувства и давнюю страсть. Компания стариков с перебитыми переносицами и рваными, словно капустные листы, ушами выглядела гротескно. У них не осталось никаких притязаний и устремлений, ибо каждый из этого братства уже достиг заслуженного положения. Эти ветераны от пятидесяти до шестидесяти лет никогда не отказывались выйти на ринг, чтобы поразмяться с каким-нибудь молодым нахалом, годившимся им во внуки. Может, именно из-за этой разницы в годах и опыте они часто весьма жестоко обходились с молодняком, пользуясь преимуществом в виде более развитых инстинктов и огромных кулачищ.

На следующий день Сайхун отправился к ветеранам, намереваясь обучиться у них боксу. Когда дело дошло до ринга, старые боксеры проявляли мудрую осторожность. Они не обращали внимания на то, какие именно слова вылетают изо рта ученика, – им было важно, как он двигается по рингу, насколько крепкое у него тело и насколько начинающий умен в искусстве атаковать и защищаться. Старых боксеров Сайхун щедро подкупил обильной пищей и спиртным.

Новое обучение понравилось Сайхуну. Теперь он мог полностью погрузиться в тренировки: отработка движений ногами, росговая груша, боксерская груша, развитие общей координации с помощью медицинских мячей, спарринги, повторение движений соперника, растяжка… Из этих на первый взгляд простых элементов перед ним возник целый мир. Ведь бокс зарождался у самых истоков жизни человека, независимо от того, чем человек занимался: дрался, прицеливался, смотрел или охотился.

В боксе не было никакой предубежденности в отношении физического насилия: значение имело лишь умение передвигаться, атаковать, отвечать на действия противника. Тот факт, что в поединке может быть лишь один победитель, нисколько не преуменьшал заслуг проигравшего. Боль здесь воспринималась иначе, чем у обыкновенных людей, – для боксера боль была приемлемой и естественной частью жизни. Он был вполне способен продолжать поедшюк даже в состоянии сильнейшей, агонизирующей боли; случалось, ню боксеры уже почти в бессознательном состоянии продолжали держаться на ногах и наносить противнику удары. Боксер вызывал физическое насилие на себя, то же самое проделывал и противник. И все. Больше никакого дополнительного смысла. Больше никаких метафор и всяких там интеллектуальных рассуждений. Только простое взаимодействие мозга и тела – больше ничего.

Занятия боксом довели Сайхуна до предела его физических и эмоциональных возможностей. Помимо учебы, помимо ежедневных тренировок, помимо необходимости овладеть умением одним ударом сложить пополам восьмидесятифунтовую кожаную грушу, оставался еще священный трепет состязания. Никто не смог бы с достаточной долей уверенности заявить Сайхуну, что он победит или проиграет, – даже сам он, будучи совершенно откровенным с самим собой, не мог сказать этого. Определиться можно было только в бою, испытав свое умение, ответив на брошенный вызов всеми своими навыками, которые возникли из алхимической реакции между талантом и наукой. Каждый пропущенный удар в голову или корпус заставлял его «я» пристыженно умолкать.

Только вера Сайхуна в себя, только уверенность в силе своих знаний, только его мощное, целеустремленное желание справиться с тем, кто постоянно нападает на него, безжалостно наказывая за любую невнимательность, могли что-то значить для выживания на ринге, для чувства увлеченности боем. Воля – это было единственное, что удерживало его от готовности признать свое поражение, от инстинктивного стремления избежать боли.

Никогда – ни на боксерском ринге, ни в гимнастическом зале – Сайхун не позволял себе усомниться в собственной воле. Но оказываясь вне этого – вне крови, пота, отчаянных воплей, опухающих губ и саднящей боли в ребрах, – он иногда задумывался о той мощной силе, которая заставляла его сражаться раунд за раундом. Ведь именно его воля закрыла ему дорогу к духовной самореализации. До тех пор пока он будет зависеть от своей сущности, ему не удастся осознать смысл высшей пустоты. В то же время он знал, что нельзя осознать пустоту, не заполнив все глубины своей сущности. В обычных обстоятельствах это было бы совершенно недостижимо. Тогда он решил – необходимо драться. Ему не удастся ничего преодолеть, пока он не достигнет пределов. А бокс, пусть жестоко, грубо и неумолимо, приведет его к этим пределам.

У него было два тренера: старый итальянец по имени Гас и немецкий боксер, которого звали Алекс. Вскоре наставники решили, что Сайхун вполне готов для выступлений на ринге; так Сайхун начал сражаться в турнире «Золотые Перчатки». Сами состязания представляли собой три обыкновенных раунда, которые следовало проводить перед толпами зрителей, поддерживающих того или иного боксера или соотечественника. Никто не приходил поболеть за Сайхуна. Он всегда был одиноким бойцом, неизвестным, чье имя срывало лишь случайные аплодисменты или несколько восторженных воплей пьяниц. Даже его боксерское имя было вымышленным. «Никто не пойдет смотреть на бои китайца, – однажды откровенно заявил Гас. – Давай-ка мы назовем тебя Фрэнком Кааном: может, хотя бы ирландцы поприветствуют тебя».

Для Сайхуна это не имело никакого значения. Теперь он стоял в углу ринга, почти обнаженный, с плотно перемотанными лентой руками, с кулаками, затянутыми в кожу. Нетерпеливо жуя каппу, Сайхун не сводил глаз со Своего противника – рослого здорового итальянца. Вот объявили Фрэнка Каана. Сайхун развернулся к зрителям, но, судя по всему, ирландцев среди вублики было мало. Затем объявили имя противника. Тут уже послышались подбадривающие вопли и свист. Боксеры подошли выслушать последние наставления судьи, коснулись перчатками и разошлись по углам. Прозвучал гонг.

Сайхун двинулся вперед и тут же получил несколько довольно чувствительных ударов слева, а потом осторожный правый апперкот. Он расстроился: здесь, на ринге, он не мог применять ни своих излюбленных ударов, ни воспользоваться акробатическими навыками. Здесь был лишь он сам да его кулаки, причем стоять нужно было на прямых ногах. Он постарался контратаковать, несколько раз меняя тактику. Через перчатки он чувствовал соприкосновение с мышцами противника, до него доносилось жаркое дыхание итальянца и грязная брань, которой он поливал Сайхуна.