Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов

«Научные работы» продолжались ежедневно. Стаханов и Белопольский убеждали всех, чтобы не топтали следов. Несколько следов было обито колышками, как в заповеднике.

На борт вывешивался для приманки кусок мяса. Повар к мясу привязал веревочку, а другой конец веревочки через иллюминатор провел к себе в каюту, привязав колокольчик в расчете на то, что медведь дернет мясо, звонок зазвенит, он выйдет и убьет медведя.

Я вышел, осторожно снял мясо, ободрал его гвоздем, сделал следы медвежьих зубов и повесил мясо на место.

На следующий день меня разоблачили. Вахтенный матрос нашел следы-лапы — я их неаккуратно спрятал за шлюпкой. Стало известно, что это за «медведь». Зоологи, ругаясь, вырывали из дневников «научные записи»… [438]

«Челюскин» погиб, и мы очутились на льду. Гибель нашего парохода в первый момент как-то придавила нас всех. И грустно так было и обидно, что погиб Борис Могилевич, наш товарищ, молодой и хороший парень. Но хандрить было не время.

Первые восемь дней я не зарисовывал нашу жизнь на льдине. Обстановка была такая, что нельзя было даже карандаш держать в руках. Кроме того у меня не было бумаги — все погибло на корабле. И только, когда Отто Юльевич предложил мне свою бумагу, я принялся за работу. Прежде всего приступил к оформлению стенгазеты «Не сдадимся!» Работал в довольно тяжелых условиях: оформлять и рисовать приходилось в буквальном смысле на четвереньках, потому что места в палатке было мало, а когда все работали на аэродроме, и я там работал. Света мало. Освещала палатку коптилка.

В хорошую погоду мы играли в городки, волейбол, футбол. Устраивали вылазки на лыжах. Был организован хор.

Утром иногда встаешь и слышишь: «Не спи, вставай, кудрявая…» Лицо все в инее, но народ быстро подбодрится, встает, завтракает и идет на работу.

Некоторые все-таки робели с непривычки. Был такой случай. Парень один сидел у себя в палатке, пел песню. Взгрустнулось ему что ли, но песню он выбрал жалостливую — про ямщика, который замерзает в степи. Пел, пел и так сам себя расстроил, что заплакал. Ну, тут конечно окружили его все, начали смеяться, шутить, но смех вышел какой-то фальшивый. Было это в первые дни пребывания на льдине. Всем-то не очень весело было. Так что я и мои товарищи «юмористы» решили во что бы то ни стало поддерживать веселое настроение, и в свободное время мы все чудили.

Я был совершенно уверен в благополучном исходе нашего вынужденного плена.

Телеграммы правительственной комиссии и особенно приветственная телеграмма Политбюро и товарища Сталина говорили о том, что мы безусловно будем спасены. Когда наступил этот незабываемый день и я, закутанный, вошел в кабину самолета, мне даже сделалось немного грустно от того, что жизнь на льдине, такая размеренная и отстоявшаяся, приходит к концу.

И вот мы спасены!

Последний этап челюскинской эпопеи был сплошным радостным праздником. Я никогда не думал, чтобы мне, изведавшему невеселое детство, годы скитаний и горечь одиночества, довелось пережить [439] такие дни, такую теплоту и внимание, какие оказывали нам на пути в Москву.

Это была дорога, переполненная теплом, радостью встреч и цветами. Еще во Владивостоке самолеты сбрасывали нам на палубу маленькие пучки душистых ландышей. И вплоть до Москвы вокзалы городов, станций и полустанков утопали в знаменах, плакатах, цветах. Так встречала нас родина, и в ответ на это внимание и любовь мы клятвенно заверяли рабочих, красноармейцев, колхозников, заверяли на митингах и в документах быть мужественными и преданными нашей стране, как и в дни ледяного плена.

В поезде я зашел в купе к Задорову, секретарю нашего коллектива, и вручил ему листок, вырванный из блокнота:

«В бюро ячейки ВКП(б) челюскинского коллектива

От челюскинца Ф. П. Решетникова

Заявление

Прошу принять меня в ряды коммунистической партии. Опыт большевистской борьбы коллектива сибиряковцев, а особенно челюскинцев я хочу применить на всех участках работы, куда найдет нужным послать меня партия.

17 июня 1934 года.

Федор Решетников»

Вот вся история и география моей жизни. [440]

Параскева Лобза. В борьбе за знание

В гимназии все девочки, казалось, одинаково были одеты, и богатые и бедные, в коричневых платьях с черными или белыми передниками, но вот в гимназии, на этих коричневых платьицах, на передничках белых я, пожалуй, впервые остро почувствовала неравенство при капитализме… Первые мои детские слезы с этими передничками были связаны.

Все девочки в классе были будущими барышнями, дочери купцов и чиновников, и только я — дочь рабочего, плотника, и еще подруга моя — дочь портнихи. С ней одной я и была близка в гимназии. Дружила и с другими, но всегда была в этой дружбе обидная примесь. Всегда барышни старались меня использовать. Поиграют-поиграют, а потом: помоги задачку решить, помоги сочинение написать… Я лучше их училась, потому что обязана была хорошо учиться. Плата за учение в гимназии и не так высока была — 25 рублей в год, но отец таких денег платить не мог. На второе полугодие от платы за обучение меня освободили, но зато я обязана была учиться [441] на «отлично». Все ученицы могли учиться как угодно, а я — обязательно хорошо. Это, пожалуй, мне на пользу пошло.

Я училась настойчиво и упрямо. С ребячьих лет решила — буду учиться. Мать грамоту совсем не знала, но, хотя тяжело приходилось ей по хозяйству и на работе, она никогда не принуждала меня работать в ущерб учебе. А отец поддерживал мое стремление к знанию. Я единственная дочь была в семье. Отец и братьям моим старался дать образование. Отец любил читать, и верно от него и у меня с малолетства была страсть к книгам.

Читала, что под руку попадалось. Читала запоем — до поздней ночи. Керосин у нас экономили, лампу зажигать ночью нельзя было, когда все спят. Бывало, мать проснется — светло! Она к лампе, а я глаза закрываю, притворяюсь спящей, а палец держу на строке, чтобы знать, где остановилась. Мать, слышу, говорит отцу: «Дочка-то как заучилась, и во сне палец на книжке держит…»

Читала я беспорядочно, а в гимназии всего больше увлекалась химией и историей. Не могу сказать, чтобы с самого начала, уже с первых классов гимназии, было у меня сознательное влечение к химии. Но занимали опыты по химии. А историк был ходячей энциклопедией и умел завлечь детей рассказом.

Позже определился интерес к химии, физике, математике. Любила решать задачи. Для меня это своего рода развлечением было. Сколько удовлетворения, когда после долгих и сложных вычислений получается простой и ясный результат!