Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов

Зашли. Хозяин сидит, работает. Говорим:

— Не нужно ли помощника?

А он шило воткнул в подметку, оглядел нас и спрашивает:

— А вы этим занимались?

Я говорю:

— Занимались!

— А с чего начинают сапог шить?

Я молчу. Он засмеялся и говорит:

— Ну, ладно! Не умеешь, ничего — научу. Только двоих мне много. Я тебя возьму, — и на меня показывает, — а тебе, — говорит он Леньке, — дам другой адрес.

Мы с Ленькой распрощались, с тех пор я его не видел.

Начал хозяин расспрашивать: кто, откуда, почему к нему пришел. Наврал, что тянет меня к этому делу давно, всю жизнь мечтал про сапоги. Нравится мне сапоги шить. Хочу быть человеком.

— Ну. — говорит он, — это правильно. Сапожник теперь человек и есть. Теперь босой никто не ходит. Сапожник всегда работу найдет.

И начал я у него жить. Жил плохо. Учить он меня не учил, а начал гонять на базар, воду я ему носил, помои таскал, дрова колол, в общем был за прислугу. Не платил он мне ничего. Кормил только, да и то плохо. А жена его вовсе не взлюбила меня. Раз вечером слышу, она его за перегородкой пилит:

— На кой шут он тебе нужен? Гони его! Еще обкрадет, вот по глазам вижу, что обкрадет.

— Да, пожалуй, надо от него избавиться.

Ладно, думаю, пускай. Ночью встал, надел сапоги новые, шапку хозяйскую взял и ушел. Хожу по городу, не знаю, куда деваться. Надо, думаю, еще куда-нибудь поступать. Я теперь в сапогах и в шапке, вид у меня приличный. Бродил около вокзала, гляжу — вывеска: «Столярная мастерская». Я — туда.

Хозяин был бородатый, в очках. Звали его Дмитрий Иванович, фамилия Пахомов. Нанимал он меня так же, как и сапожник. Долго расспрашивал, а потом говорит: [426]

— Ладно. Сделаю я из тебя мастера, и будешь ты меня всю жизнь благодарить, будешь иметь дело в руках. Но чтобы слушал меня во всем! А украдешь что-нибудь — фуганком убью.

Жил я у него месяца два. Работал, как каторжный. Спал в мастерской на верстаке. А у него еще две комнаты были. Там он с семьей жил, меня туда не пускали. Семья у него была: жена, сын взрослый и дочка 15 лет — Галя. Жили они хорошо. Всего у них было вдоволь. И ели хорошо, по вечерам водку пили, граммофон играл. С дочкой его Галей я сдружился. Мать ее, противная такая баба, худая и злющая, все на нее кричала:

— Ты что там в мастерской забыла? Марш в комнату!

А Галя мне потихоньку таскала поесть. Кормили меня хозяева не тем, что сами кушали. Один раз у них пироги были, гостей угощали. А Галя два пирога спрятала и мне принесла. Хозяйка дозналась и ремнем ее отстегала.

На другой день я решил уйти. Ничего у них не взял, только окорок срезал. У них здоровущий окорок под потолком висел; только для гостей и снимали. Срезал я его с вечера, завернул в тряпку и ушел. Хотел Гале записку написать, а потом, думаю, лучше не писать. Мать увидит, опять ей попадет. Так и ушел, не попрощался.

* * *

…Мария сидит, съежившись, руками подбородок подперла. Оглянулся я — уже ночь. В парке никого нет. А мы все сидим на поваленном дереве.

— Может довольно рассказывать? — спрашиваю. — Ты озябла, небось?

Она улыбнулась и говорит:

— Нет, ты рассказывай дальше. Неважная у тебя, Федя, жизнь была. Только ты не думай, что я тебя упрекаю. Это я так.

Снял я пиджак, плечи ей укутал.

— Ну, слушай, — говорю, — дальше…

* * *

Ушел я от столяра. Хожу с окороком по городу, жалею: ребят не могу своих найти, а то бы угостил. Потом проголодался, стал окорок грызть. Ножа нет — резать нечем, и хлеба нет. Так от целого и ел. Наелся я тогда доотвала — кажется, первый раз за целый год.

Работал еще я у жестянщика, но тоже бросил — не понравилось мне. Ушел, но ничего, не взял — парень он был хороший…

Прожил я кое-как лето. Работал, где попадется, спал на берегу [427] Днепра в старой шаланде. К тому времени начал я увлекаться рисованием. Рисовал на песке палочкой или углем. А потом как-то красок купил и на фанерке нарисовал пейзаж. Пейзаж был такой: море и волны, сверху луна и лодка под парусом. Пейзаж был хороший, только луна красная, желтой краски у меня не было. Рисовать я еще с детства любил. Брат был альфрейщик и по малярной работе мастер, красок у нас всегда было в доме, сколько хочешь. К нему товарищи ходили, дома у нас вывески писали. А один раз я ходил с братом за кулисы в театр. Там его товарищ декорации писал; понравилось мне.

Потом я опять скитался. Где только не был! И попал на станцию Гришино. Там отстраивался новый клуб для железнодорожников. Решил я предложить свои услуги. Захожу в клуб, иду прямо к заведующему и спрашиваю:

— У вас новый клуб?

— Новый, — говорит он.

— Я думаю, нужно вам стены разрисовать и декорации нужно сделать. Так вот я художник.

Он поправил пенсне, оглядел меня недоверчиво, а вид у меня дурацкий: сапоги стоптаны, одежда поизносилась. Поглядел и спрашивает:

— Художник? Вы?!

— Да, я художник. Вы не смотрите на мой костюм, — это спецовка, чтобы не мазался.

— А Ленина можете нарисовать?

— Могу.

— А Карла Маркса?

— Могу, — говорю, — и Маркса.

Нарисовал я ему Маркса. Он говорит:

— Не очень, но похож. Главное — борода похожа. Ну, рисуй, — говорит, — Ленина.

Я. попыхтел часа два, нарисовал. Опять похож. Заведующий спрашивает:

— А стены расписать можешь?

— Конечно могу, — говорю. — Я уж расписывал сколько раз. Нарисую вам на бумажке, что буду делать, а понравится, тогда и на стенке можно.

Нарисовал. На одной стороне рабочий с молотом, посредине шестерня, на другой — крестьянин со снопом. Такая фантазия у меня явилась. [428]

— Долго будете делать? — спрашивает.

— Четыре дня, как полагается.

Это был самый неожиданный скачок в моей жизни. Дал он мне на краски денег — несколько миллионов (тогда еще миллионы были). Купил я масляных красок и сухих купил. Кистей еще купил. Приготовил все — пора писать. Кроме рабочего и крестьянина этот очкастый еще бордюр требовал по всей стене. Такой, говорит, бордюр — революционный. Что делать? Придумать бордюр не могу. Потом только придумал. Там диван стоял, а на кожаных подушках — бляха: лев, а во рту у него кольцо. Вот я нарисовал наверху вдоль стен таких львов с кольцами в зубах. 12 штук уместилось, а между кольцами ниточку провел с красными флажками. Вот и получился бордюр. Заведующий поморщился: ничего, говорит, сойдет. Потом написал я рабочего и крестьянина и еще красноармейца. Это уже сверх условленного. На третий день кончил.

Вдруг замечаю через день, что картина моя сохнет, трескается, а уголки окручиваться начинают. Оказывается, краски эти не годятся. Грунт надо под них класть. Ну, думаю, надо бежать, пока цел.