Сборник Поход «Челюскина» - Коллектив авторов

* * *

Тюмень — это до революции город тихий и незаметный. Даже война империалистическая не раскачала его.

Войну я воспринимала как-то на расстоянии. У подруг-гимназисток патриотический восторг выражался больше в разговорах об офицерах. У кого брат, у кого знакомый был в офицерах. У меня никакого к этому интереса не было. Знала, что война — это убийство, что тысячи погибают, но разбиралась во всем этом слабо. Отец выписывал газету, при вечернем освещении ему читать было трудно, я ему читала вслух и так кое о чем узнавала. Но живого интереса к общественным вопросам и к политике у меня не было. Ходила к нам одна знакомая, политическая ссыльная, она говорила очень горячо о том, что война — зло… Не скажу, чтобы тогда на меня это произвело очень сильное впечатление.

У меня одна страсть была и забота — учиться! [442]

В политике я не разбиралась. Я в это время, в 1916 году, работала на телеграфе в Омске и училась. Телеграфисткой стала, чтобы зарабатывать на учебу.

* * *

Но тут произошли события, которые сразу все перевернули и показали, что наука может быть не единственной моей страстью.

Февральская революция в моей жизни отразилась слабо, в сущности не задела меня. Я работала и училась. В партиях и политической борьбе попрежнему не разбиралась.

Неизгладимый след оставила колчаковщина. О большевиках я тогда еще ничего не знала. Наверно на телеграфе была подпольная организация, но я с ней не была связана.

Никто и не мог открыть мне глаза на колчаковщину — она сама открыла. Она перевела смутную неприязнь к богатым в острую ненависть.

Мы голодали, богатые обжирались. В городе накоплены были громадные запасы, шел повальный пьяный разгул, а безработные умирали от голода. Город был терроризирован. Дышать было невозможно. А когда колчаковцы эвакуировались, они бросали в реку несметные запасы муки, сахара — лишь бы не досталось это беднякам.

Верхи буржуазии, офицерство, чиновники скрылись заблаговременно и благополучно. Они распространяли слухи о том, что большевики — это звери, варвары, что они несут с собой поголовную смерть. Многие верили и бежали.

Но целые эшелоны были брошены колчаковцами на пути без топлива, без пиши, и в город возвращались полузамерзшие люди и рассказывали о погибших в степи эшелонах.

А потом, — это было позже, — я сама видела на станции Татарка, под Томском, открытые платформы, груженые замерзшими трупами. Не знаю, кто они были. Среди трупов были и женские.

У некоторых колчаковцы вырезали полосы кожи на спине; все изуродованы, истерзаны.

Не забуду никогда этой картины! Тогда я уже была в Красной армии и успела проделать вместе с ней не малый путь.

* * *

Странно было на первых порах. Только что я училась, книжки были моими первыми товарищами, и путь мой был ясен мне — путь к знанию. [443]

И вдруг — управление связи 5-й армии, красноармейцы вокруг, дни и ночи, сплошь поглощенные воинскими заботами, и каждый день — новые места, иногда новые люди, но все близкие — товарищи, друзья. Со страстью я окунулась в работу, и наука, химия — все ушло куда-то, поблекло, стало как будто забываться.

Началось это с того момента, когда в Омске на нашу квартиру были поставлены красноармейцы. Я впервые тогда увидела их. Был среди них один партиец, немолодой уже человек. Он поразил всех нас в квартире своей простотой, своим удивительным отношением к окружающим. От него я услышала о Ленине, он давал мне листовки и газеты. Я, как сказку, слушала рассказ о том, что есть такая крепкая рабочая организация, которая борется за всех трудящихся, что есть люди, у которых на первом плане не личные интересы, а общественные.

Все это было ново для меня. Новыми были красноармейцы с их дружеским отношением к бедноте. Новыми были революционные песни.

К Красной армии я примкнула сознательно и работала в ней с увлечением. Большевичкой я тогда еще себя не считала. Я не понимала, зачем непременно надо итти в партию, когда вот я и беспартийная работаю наравне с большевиками.

* * *

Помог моему политическому развитию, помог мне войти в партию в 1922 г. т. Самарцев, председатель районного управления водного транспорта в Тюмени. Я у него работала секретарем, после того как всех женщин, и меня в том числе, демобилизовали и отправили в тыл.

Но основная моя работа была не в водном транспорте, не секретарская. Я стала работать в комиссии по оказанию помощи голодающим. Волна голода перекинулась тогда с Волги и к нам — нужна была скорая помощь населению, в первую очередь детям и женщинам.

В этой работе я прошла большую организационную школу. Много разъезжала, собирала средства, организовывала. Несколько детских домов было на моих руках — с детишками я люблю возиться. Очень я увлекалась этим делом, не до науки было, и о ней я не вспоминала тогда, отдаваясь работе со всей страстью.

Постепенно волна голода стала спадать, вместо детских учреждений первой помощи стали возникать постоянные детские дома, прежних картин, волновавших и мучивших душу, не было, жизнь стала [444] входить в обычную колею, и тогда снова потянуло со всей силой к науке. Ясно стало, что я о ней никогда и не забывала.

В Тюмени дали мне путевку на учебу. Разверсток тогда еще не было. Направили просто в Ленинград, в университет. Я думала — вот снова будет лаборатория, химические опыты… Но вместо этого — извольте, только на этнолого-лингвистическом отделении есть место! Никогда не думала и не гадала этнологом сделаться.

Однако выбирать не из чего было. Заделалась на год лингвистом-этнологом с твердым решением — через год пробраться во что бы то ни стало к химии.

Об этом годе, проведенном на отделении общественных наук, я все-таки не жалею: он дал мне очень много. У меня были большие пробелы по части общего культурного развития, некогда было читать систематически, да и никто никогда этим чтением не руководил. Тут я пополнила пробелы, а лекции слушала преимущественно на физико-математическом факультете.

Наконец в 1923 году дорвалась до химии своей. На первых курсах специализации тогда не было, мы проходили общие дисциплины, а с третьего курса начиналось деление. Меня интересовала область органической химии, и работать я стала по органическому циклу.

Все шло гладко до 1925 года, а тут я вышла замуж, и перед началом 1926 года пришлось прекратить усиленную учебу нз-за рождения ребенка. Снова наука отодвигалась на некоторое время.

Надо было устраивать свой «дом». Раньше вся жизнь моя шла по общежитиям, и вопрос о заработке особой роли не играл. А тут надо было заботиться о семье. Из общежития переехала на квартиру и стала устраиваться.